– Я бы не сказал, что не люблю. Просто больно хлопотно с ними. Я, кстати, закончил завтрак. Можно продолжить нашу прогулку и разговор на воздухе.
На ходу рассчитавшись, Багрянский вслед за Мацкевичем выскочил на Тверскую. Там ничего не изменилось, только ветер стал совсем уж колючим.
– Вот все думаю, как передать ультиматум по назначению? Я, как говорится, уже не в искомом вами кругу. Да и светиться особо не хочется. Меня и из органов уволили, как намекнули, за чрезмерную самостоятельность. Хорошо, хоть пенсию нормальную дали. Знаете что, я лучше пойду домой. Подумаю на досуге. Что, я не понимаю?! Время не терпит. Там люди страдают... Могу вас заверить, Лев Владимирович, когда дойдет до дела, я доставлю ультиматум тому же Любимову. К Кушакову я точно не пойду. Вы же знаете о наших отношениях. Ну, а вы уж позаботьтесь о других адресатах. – С этими словами Мацкевич заскочил в остановившийся на остановке троллейбус.
– А как вы это сделаете, Леонид Сергеевич? – крикнул ему вдогонку Багрянский.
– Это уже моя забота! – прокричал в ответ Мацкевич.
Поздним вечером Багрянский поехал в Черемушки, где жил Табачников, чтобы передать доктору проект ультиматума.
– Пусть не тянут резину, объясни, что все так зыбко, – напутствовал он Ленечку. – И самое главное – скажи, что ультиматум доставят куда следует.
Кремлевские рейдеры
– Хорошо у вас здесь! Даже в межсезонье. Будь моя воля, вообще не уезжал бы из Бочарова Ручья, – мечтательно говорил президент близкому другу и своему представителю на юге страны Дмитрию Машкову, сидящему напротив него на террасе.
Ощущение покоя и свободы словно переполняло его, придавало силы, которые постоянно нужны любому человеку, чтобы просто жить, просто радоваться этой жизни и хоть иногда ни о чем, совершенно ни о чем не думать.
– Отпуск имеет подлое свойство быстро заканчиваться. Три недели пролетели как три дня. А впереди опять зима...
Президент тяжко вздохнул и пригубил чашку с зеленым чаем.
– Какая зима? – попытался встряхнуть его Машков. – Весна!! Весна! Скоро снег сойдет.
Машков только накануне вечером вернулся из Москвы, где десять дней провалялся в больнице с жесточайшей пневмонией.
– При чем тут снег? – задумчиво произнес президент, мгновенно стряхнув с себя остатки посетившей его неги. – Неужели ты не понимаешь?
– Но ты же успел и на лыжах покататься, и в море под парусом походить. Тебе к лицу горный загар, – слегка покашливая, ответил Машков.
– А ты что же, раньше времени сбежал из больницы? – не обращая внимания на сентенции приятеля про загар и паруса, настороженно спросил президент. – Даром, что ли, я звонил доктору Табачникову, просил тебя поставить на ноги?
– Да, доктор-то все сделал. Доктор от бога. Но я все же упросил его выписать меня до срока. Согласись, ты здесь в кои веки в полноценном отпуске, а я валяюсь на больничной койке. Неправильно это, господин президент.
Этот поджарый, с резкими морщинами, похожий на Христа, c глубокими проницательными глазами человек входил в очень узкий круг лиц, которым президент безоговорочно доверял.
Машков был родом из украинской глубинки, из крестьянской семьи. Видимо, это обстоятельство сыграло определенную роль в том, что в период учебы на юрфаке питерского университета «выходцы из простого народа» сблизились.
Всякий раз, когда они встречались, особенно когда президент стал по-иномуприсматриваться к соратникам, он снова и снова убеждался, что Машков – личность. Толковая, принципиальная, волевая. Предельно честный в отношениях с ним. А это качество президент особенно ценил в товарищах.
– Ты не можешь так поступать с собственным здоровьем. Не нравится мне твой вид, – с искренней озабоченностью произнес президент. – Спортом не занимаешься...
– Да все некогда, округ-то огромный, еще горячие точки, – попытался увильнуть от щекотливой темы Машков. Он уже догадывался, куда может этим разговором повернуть президент.
– Послушай, а не надоело тебе мотаться по долинам и по взгорьям? Может, пора в столицу перебираться? Хотя... – Президент на мгновение задумался. Он хорошо знал, что давний друг искренне разделяет его взгляды относительно будущего страны, убежденность, что в России жизненно необходимо обеспечивать преемственность власти, продолжать «поиск главной идеи российского общества», которая сплотила бы многонациональную страну. – Хотя нет, пока ты мне нужен здесь. А лечиться всетаки надо, – неожиданно сменил тему президент. Последнее время он постоянно боялся, чтобы раньше времени «не выплеснуть ребенка».
Их разговор прервал звонок телефона ВЧ. Звонил спикер Госдумы Железнов.
– Здравствуйте, Тимофей Павлович. Спасибо, хорошо. Что за срочность такая? – Судя по тону, президент напрягся. – Нет, я не в курсе дела. Ни о каком таком законопроекте понятия не имею. Кто на вас давит? Правительство? Ладно, разберемся. Я через пару дней возвращаюсь в Москву. Всего доброго. – Президент положил трубку на рычаг.
– Что там такое случилось? – осторожно полюбопытствовал Машков.
– Да бузят мои выдвиженцы, – неопределенно махнув рукой, пояснил президент. – Ты, конечно, слышал, что случилось на Рублевке?
Машков все знал, причем не только из сплетен кремлевских шептунов, приходивших его навещать в Европейский медицинский центр, но, как говорится, из первых рук – от самого доктора, о котором только что упоминал президент.
Машков вспомнил, как однажды Табачников в лоб спросил его, отчего же так трудно страна движется к своему светлому будущему?
– Эх, будь у меня хотя бы двадцать единомышленников, я бы сумел добиться многого, – уверенно сказал лежащий на больничной койке высокопоставленный чиновник.
Глядя в его горящие страстью и желанием действия глаза, доктор на какое-то мгновение предположил, что у больного вновь поднялась температура. Но лоб его оказался абсолютно холоден.
– Где же вы возьмете эти двадцать человек? – грустно улыбаясь, спросил Табачников.
– Вы как наш президент, – по-детски наивно и одновременно беззащитно произнес больной. – Когда я ему однажды брякнул то же, что и вам, он спросил меня о том же самом.
– А что вы?
– А что я?
Врач и его пациент дружно рассмеялись.
Вспомнив подробности того, что он знал про карантин на Рублевке, Машков не захотел глубже касаться этой, с какой стороны на нее ни смотри, неадекватной темы.
– ...Там почти вся наша бизнес-элита оказалась в карантине, – как будто издалека дошел до него несколько удивленный голос президента. – Так мало этого. Представляешь? Теперь Шатунов не без помощи силовиков проталкивает в Думу проект закона о временной передаче в государственное управление активов рублевских собственников. Догадываешься, чем это пахнет? – Президент встал с кресла и нервно зашагал по комнате.
«Вот так всегда на нашей горячо любимой одной шестой части суши, – про себя усмехнувшись, подумал Машков. – Вместо того чтобы задуматься о причинах, немедленно начинаем бороться с последствиями. Неужели президент не догадывается, что на их любимой Рублевке случилось нечто?! Изолировать часть населения собственной страны только потому, что она комуто и в чем-то мешает? До такого не додумывался еще никто. Даже Германия... Или же его друг просто-напросто темнит? А сам, как Горбачев пятнадцать лет назад спрятался в Форосе, отсиживается на Бочаровом Ручье, пока по его команде в Москве заваривается какая-то каша».
– Ты что словно воды в рот набрал?
– Ничего я не набрал. Просто чего молоть языком, когда не понимаешь сути происходящего. С одной стороны, возможно, в таком законе есть государственная необходимость. Ведь олигархи сегодня не булочными заведуют, а стратегически важными для страны предприятиями, банками. Без глаза собственника менеджеры там так науправляют, что потом даже винтиков не соберешь. Зарплату людям платить станет нечем. А там десятки тысяч рабочих, служащих...
