В ночь перед свадьбой, как издревле водилось в обычае у девушек тех мест, пошла Онорина к старухе ла Вуазьен, пользующейся дурной славой колдуньи и предсказательницы, чтобы поворожить и узнать про свою будущую судьбу.

– Ой, почему-то не видно ничего – похоже, совсем я слепая стала… – притворно ныла старая ведьма, отталкивая протянутое ей золото. – Но за виконта не ходи, слышишь? Темно там, ой как те-э-эмно-о-о…

– Да чего ж там темного-то? – недоверчиво выспрашивала Онорина, через плечо колдуньи заглядывая в корытце с заговоренной водой. – Вон вода-то ведь ясная какая, ровно божья слеза! Небось за Франсуазу хлопочешь? А ну-ка признавайся, старая греховодница, сколько она тебе заплатила?

Но в ответ ла Вуазьен лишь печально покачала нечесаной головой в засаленном чепце:

– Что тебе, девушка, ясно, то для сведущего человека – отчетливые знаки черной судьбы. Скажу уж все открыто, раз настаиваешь: если выйдешь замуж за виконта, то и мужа твоего схоронят преждевременно, и дите Тьма у тебя отберет, и сама сгинешь без покаяния. Верь мне, девушка, моя вода не врет!

– Дура твоя вода! – гневно закричала Онорина и опрокинула корытце на пол. – Не убоюсь твоего запугивания, все равно пойду я за Ральфушку, не отговорите, моя на то воля, не ваша!

Старая ведьма опасливо оглянулась на старинную икону с мрачным ликом и торопливо накинула на разлитую воду чистую простыню.

– То не наша, то Божья воля, – сурово сказала она, мелко и часто крестясь негодующе трясущейся рукой. – Прогневала ты Господа, девушка! Ступай домой, да помни: предупредили тебя…

Все произошло в точности так, как и предсказала колдунья. Правду ли вещала ла Вуазьен или нет, кто же знает, да только через год родился у четы де Вильфор сын-первенец: страшный, скукоженный и хворый. Роды проходили тяжело, дали осложнения и, по мнению повитух, лишили молодую женщину возможности иметь других детей. Онорина долго болела, ссохлась и подурнела, но все-таки выжила и встала на ноги. Муж к ней охладел, и она затаила на него страшную обиду, мечтая об отмщении.

Тем временем дитя четы де Вильфор нарекли Тристаном и спешно, пока не преставился, крестили; но состриженные у мальчика волосики потонули в церковной купели, что означало: Бог дал, Бог скоро и приберет… Уж как только не выхаживала госпожа де Вильфор своего ненаглядного сыночка – и наговорами, и козьим молоком, гретым с сон-травой, и примазками, и притирками, но ему становилось все хуже, и опытный, привезенный из Парижа доктор вынес страшный приговор: мальчик не жилец на этом свете. Ночами несчастная мать металась по замку: то молилась, то царапала в лютой злобе лик Спасителя на иконе… Ну никак не могла она смириться с мыслью о том, что должна отдать свою единственную кровиночку непонятному и равнодушному Богу, который, видать, отвлекся на иные дела и решил не тратить на Онорину времени или же просто наказывает ее неведомо за какие злодеяния… А в чем состоят ее проступки? Неужто лишь в том, что полюбила красавца Ральфа и венчалась с ним по христианскому закону? Ха, да если так считать, то сколько же тогда таких же виноватых по земле ходит? Ой, люди добрые, как же ей теперь жить, за что же злыдень Бог карает ее столь жестоко?

Когда Тристану исполнилось пять лет, а со здоровьем у него к тому времени стало совсем плохо, госпожа де Вильфор вспомнила о слухах, касающихся якобы проживающего на болотах чародея Жиля, сына уже умершей ныне ведьмы ла Вуазьен. Поговаривали, будто оный Жиль обладал темной силой, не в пример больше материной, которая, дескать, прижила его вовсе не от человека, а от черного болотного демона. И тогда многострадальная Онорина поняла, что лишь нечистая тварь и способна дать ей защиту от божьего гнева, а ее сыночку – жизнь. Не раздумывая долго, в тот же вечер понесла она своего хворенького ребенка в одно заброшенное аббатство, находившееся за ближайшим болотом. Аббатство то считалось заброшенным уже лет пятьдесят, а то и поболее, вид имело неприятный и запущенный, а посреди его разваленной часовни, прямо с амвона, вымахала здоровенная осина. Про оную осину рассказывали всякие дурные истории, но рубить ее боялись, потому как тем, кто осмелился ее обидеть, – осина, дескать, мстила…

Мать несла Тристана на спине, а он сонно таращился на клонящееся к закату солнце и испуганно вертел головенкой – ветки деревьев цеплялись за его волосы, царапали лицо, будто ведьмы с лешими тянули корявые руки и звали его к себе. Вдруг заросли ракиты зашумели, расступились, и из них появился сам колдун – сгорбленный, одетый в звериные шкуры мужчина, припадочно трясущий длинной седой бородой. Под кустистыми бровями болотного анахорета гипнотизирующе светились красные угли маленьких, глубоко посаженных глазок. Тристан чуть не умер со страху, а госпожа де Вильфор глухо вскрикнула и обреченно зарыдала, понимая, что обратного пути назад у нее уже нет.

– Пришла! – то ли вопрошая, то ли утверждая, насмешливо проскрипел колдун.

– Пришла, господин Жиль! – смиренно подтвердила Онорина. – Не откажи в милости, помоги!

От проклятого аббатства остались только невысокие руины стен да скособочившаяся часовенка на пригорке с мертвенно сияющим в лунном свете куполом. Невдалеке кто-то гулко захохотал, завыл нечеловеческим голосом.

– Знаю, в чем твоя беда, – ответствовал колдун. – Прогневила ты Бога и не вняла советам моей покойной матери. Но явилось мне знамение темное прошлой ночью, а посему помогу я тебе, коли цену, мною запрошенную, заплатишь, не поскупишься…

Онорина жертвенно и утвердительно кивнула, пылко прижимая к себе горячее от лихорадки тельце сына.

– Не бойтесь… – покровительственно улыбнулся отшельник. – А ты, отроче, слезай-ка с материной спины, помолись на четыре стороны да отбей семь поклонов покаянных…

В той стороне, где слышался хохот, раздался разочарованный стон, и все разом стихло…

Колдун велел Онорине не подходить вплотную к часовне и ждать у ограды, а Тристану приказал подползти к висевшей на той самой осине трухлявой иконе Божьей Матери, перевернутой вверх ногами.

– Совсем я слаб стал, близится мой смертный час… – непонятно кому пожаловался Жиль и дал Тристану выпить какого-то вонючего отвара. В голове у мальчика прояснилось, страх исчез. Колдун одобрительно фыркнул, довольно потер ладони и закружился вокруг осины, шепча слова отговора:

– Стану я раба божьего Тристана благословлять, пойду, перекрестясь, из двери в дверь, из ворот в ворота, во чисто поле. В чистом поле стоит престол, на престоле Мать Честная – Святая Богородица, держит острый меч. Подсоби, помоги рабу божьему Тристану от укоров, от призоров, от ночных переполохов, от щепоты, от ломоты, от сухоты, от двенадцати родимцев я его отговариваю – от белого, от черемного, от червового, от лиха одноглазого, от змея двузубого – спаси, Богородица! Аминь!

Но мальчик продолжал не шевелясь сидеть в траве. Колдун задумчиво почесал в затылке и пошел в обратном направлении, выпевая совсем другие слова:

– Стану я раба отвергнутого Тристана благословлять, пойду, перекрестясь, из двери в дверь, из ворот в ворота, во чисто поле. В чистом поле стоит престол, на престоле Мать Черная – Госпожа Демонов, держит острый меч. Подсоби, помоги рабу отвергнутому Тристану от укоров, от призоров, от ночных переполохов, от щепоты, от ломоты, от сухоты, от двенадцати родимцев я его отговариваю – от белого, от черемного, от червового, от лиха одноглазого, от змея двузубого – спаси, Госпожа Демонов! Аффазаил!

– А-а-а! – вдруг истошно закричал мальчик, чувствуя нестерпимую боль во всем теле. Из его глаз и ушей закапала кровь, ноги подкосились, и он упал у амвона, корчась в конвульсиях…

– Нет на оном отроке милости ни Божьей, ни демоновой! – растерянно взвыл колдун. – Остается единственный выход: он должен принадлежать Тьме и вечному бессмертию во Смерти!

– Спасите его, господин Жиль! – взахлеб рыдала Онорина. – Я все отдам за жизнь сына!