А начало дружбы с Ициком Авербухом вспоминается легко: двадцать два года назад он встречал нашу семью в Вене, он тогда работал в Сохнуте. Я запомнил эту встречу навсегда. Мы стояли тесно сбившейся, усталой и слегка растерянной группой: только что удалилась большая толпа наших самолётных попутчиков – они летели в Америку. К нам подошёл невысокий быстроглазый человек, приветливо сказал, чтоб мы не волновались, всё будет прекрасно, он сейчас вернётся и всё время будет с нами. После чего, обратившись ко мне, как будто мы давно знакомы, коротко сказал: «Губерман, пойдёмте со мной!» И я за ним пошёл, слегка недоумевая, откуда он меня знает. Попетляв по коридорам (он быстро шёл впереди), мы нырнули в какую-то дверь, и я впервые в жизни оказался в западном баре. Глаза мои тут же растеклись по сказочному обилию выпивки, а когда я обернулся, в руке у меня возник большой бокал коньяка. «Наш общий друг художник Окунь попросил вас встретить именно таким образом», – объяснил мне Ицик Авербух. И у меня непроизвольно брызнули слёзы. А после Ицик стал работать в Джойнте, занимаясь делом удивительным: он распределяет американскую гуманитарную помощь бедствующим еврейским семьям на территории России, Украины, Грузии и каких-то ещё бывших республик. Я ему к пятидесятилетию написал как-то стишок, откуда пару строф и позаимствую для начала:
В Одессе брюки некогда надев, ты попусту не лез в борьбу с режимом, но щедро наделял ты юных дев своим ветхозаветным содержимым… Друзьям ты и поддержка, и опора по жизни скоротечной и шальной, любая, где ты трудишься, контора становится притоном и пивной… А на шестидесятилетний юбилей (как же молод он, мерзавец!) я о нём написал гораздо подробней: Я помню, как, исход верша, в душевно-умственном провале, достичь земли своей спеша, мы в Вене грустно застревали. И тут, как древний Одиссей, вселяя в сердце светлый дух, евреям, словно Моисей, являлся Ицик Авербух. А сам он жил без капли жалобы, легко, как будто занят танцами, его энергии достало бы на две больших электростанции. Себе красотку из Йемена он в жёны взял, служа примером, что два еврейские колена соединить возможно хером. А убежав от суеты, в часы, когда повсюду спали, трёх деток редкой красоты он настругал на радость Тали. С охотой он и ест, и пьёт, всех веселит, судьбу не хает, и так при случае поёт, что Пугачёва отдыхает. Весь век живя среди людей, он не застыл, хотя начальник, и много всяческих идей он дарит нам, кипя, как чайник. Со всеми он живёт в ладу, ему забавна глупость наша, он даже хвалит ту бурду, что густо варит Окунь Саша. Ценя его за ум и сметку, я очень с Ициком дружу, и с ним бы я пошёл в разведку, но, слава Богу, не хожу. Ему сегодня шестьдесят, но только что ему с того, и ни минуты не висят без дела органы его. Сияет свет на наших лицах, пойдём – куда ни позови. Мы очень рады, милый Ицик, что современники твои. А о любимой дочке Тане я люблю рассказывать одну чисто пророческую историю. Ей было шесть лет, когда я её повёз куда-то. Исполнилось как раз полвека с образования Советского Союза – всюду флаги трепыхались, и какие-то из громкоговорителей плескались песнопения и бравурные речи. Стоя возле меня в битком набитом автобусе, малютка Таня сказала исторические слова: – Лучше ехать на такси, чем со многими народами. Сами народы это осознали только двадцать лет спустя. А вскоре (как же время-то летит!) явились к Тане мы на юбилей. И я прочёл ей оду на сорокалетие: Порядок пьянства не наруша, хотел бы я сказать сейчас: спасибо, милая Танюша, что родилась в семье у нас. Вполне с душой твоею тонкой (да и с повадкой заодно) могла родиться ты японкой — ходила б, дура, в кимоно. Весьма подвижная девица, лицом румяна и бела, могла француженкой родиться — какой бы блядью ты была! В тебе есть нечто и славянское, российской кротости пример: налит коньяк или шампанское — тебе один по сути хер. Хоть на сердечные дела бывала ты порой в обиде, но чудных дочек родила, а это – счастье в чистом виде. Являя чудо доброты на поле родственном тернистом, совсем не била брата ты, и вырос он авантюристом. Твоё презрение к наукам, семье известное давно, ты передашь, конечно, внукам, у дочек есть уже оно. Твоё душевное тепло всегда уют нам щедро дарит: куда бы время ни текло, а рядом Таня кашу варит. Ты легкомысленна в папашу, а в мать – по-женски ты умна; прими любовь, Танюша, нашу, и что налито – пей до дна! А Боря Шильман тоже возмутительно молод: только что исполнилось шестьдесят. У Бори профессия загадочная – он хиропракт. У него своя клиника, и к нему густым потоком текут страждущие. Он не расспрашивает пациента о его болезнях и недомоганиях, он кладёт его на живот, гуляет пальцами по позвоночнику и сам говорит удивлённому больному, что именно того беспокоит. После чего он что-то гладит, разминает, порой встряхивает пациентов, невзирая на их жалобные стоны, и за несколько сеансов (а порой – всего за один) достигает чуда облегчения. И сам я был свидетелем таких чудес. И всё это – игрой на позвоночнике. Поэтому и славословие ему на юбилей я назвал — |
