Невзирая на препоны, Дебби цепляется за четкий шаблон семейной жизни, привезенный к нам четыре года назад, – его вырезали на каменных скрижалях и вручили ей люди под названием «мамуля и папуля». «Папуля» был школьным сторожем, «мамуля» – домохозяйкой, семья эмигрировала, когда Дебби исполнилось десять. Шаблон диктует наведение порядка в беспорядочном мире, что Дебби и проделывает посредством лихорадочных домашних хлопот.

– Выньте кто-нибудь ключик у нее из спины, – утомленно вздыхает Винни.

Я все жду, когда Дебби полезет в камин отделять чечевицу от золы.

«Арден» совершенно ее захомутал.

– Этот дом, – жалуется она Гордону, – живет своей жизнью.

– Не исключено, – вздыхает Гордон.

Дом, похоже, и в самом деле строит ей козни: Дебби покупает новые шторы – тотчас случается нашествие моли, Дебби кладет линолеум – стиральная машина организует потоп. Кухонная плитка трескается и отваливается, новые батареи отопления скрежещут, стонут и гремят в ночи, как банши. Дебби наводит в комнате чистоту, но, едва ступает за порог, пылинки вылезают из укрытия, перегруппируются на всех имеющихся поверхностях и хихикают, прикрываясь ладошками. (То, что незримо, приходится воображать.) Пыль в «Ардене», разумеется, не совсем пыль – это пудра усопших, хрупкая взвесь, ожидающая возрождения.

Дебби сажает овощи, а созревают морковки, смахивающие на корень мандрагоры, и зеленые картофелины. Тли и мошки роятся, как саранча, красная фасоль страдает карликовостью, капуста желтая, гороховые стручки пусты, газон убит, точно пустырь после бомбежки. А за изгородью у миссис Бакстер сад жужжит медоносными пчелами и зарос цветами – бобовые стебли щекочут брюхо облакам, каждый белый завиток на цветной капусте размером с дерево.

Бедная Дебби, и ее накрыло проклятие Ферфаксов, а именно: ничего хорошего никогда не выйдет, или, точнее, все выйдет плохо, едва тебе почудится, что, может, все выйдет хорошо.

– Ну, кто-то же должен это делать, – парирует Дебби, когда Винни осведомляется, так ли уж необходимо выйти из-за стола, чтобы Дебби его протерла, – а вы явно не собираетесь.

– Да уж, дьявол тебя дери, можешь не сомневаться, – отвечает Винни, но не встает, и Дебби приходится тереть вокруг, а Винни зубами цвета крокусов жует свою сигарету.

Винни всегда была героической fumeuse[17] (она пропитана никотином насквозь), а в последнее время пристрастилась к самокруткам, и, куда ни пойдет, за ней сыплются ошметки «Золотой Виргинии».

– Какая гадость! – восклицает Дебби, натыкаясь на очередной бычок, из которого Винни высосала все жизненные соки. – Какая гадость! – восклицает Дебби, когда Винни приправляет табаком остатки макарон с сыром.

– Кто гадко поступает, тот и гадость, – загадочно бормочет Винни.

– Ну полно, полно, – миротворствует Гордон.

Ничего-то у него не выходит. Бедный Гордон. И глазом не моргнул, потеряв семейное состояние.

– Я и не хотел быть бакалейщиком, – говорит он, но хотел ли он стать конторской крысой отдела городского планирования в муниципалитете Глиблендса?

– При местных властях не прогадаешь, – подбадривает его Дебби, – пенсии, регулярные отпуска, может, по службе повысят. Как папулю. – («Куда повышают сторожей?» – недоумевает Чарльз.)

Чем Гордон занимался в Новой Зеландии? Он задумывается, удрученно улыбается:

– Овцеводством.

Единственное на всем белом свете, чего хочет Дебби, ей заказано. Дебби хочет ребенка. Судя по всему, она нерепродуктивна. («Бесплодна!» – каркает Винни.)

– Что-то с трубами не то, – поясняет Дебби (в менее библейских выражениях) всем и каждому. – Женские проблемы.

С трубами! Дебби – как большой водопровод, и вместо нервов, вен и артерий у нее внутри, наверное, колодцы, насосы и клапаны.

– Это все проклятие Ферфаксов, – утешает ее Чарльз.

Компенсируя бесплодность, Дебби жиреет. Она как большой мягкий пуфик на ножках. Обручальное кольцо вгрызается в палец, подбородков целый каскад. Ее неспособность плодоносить резко контрастирует с кошачьей империей «Ардена» (Винни – императрица), каковая разрастается в геометрической прогрессии.

Под столом Элеманзер[18], одна из кошачьих придворных Винни, в припадке злонравной игривости оборачивается вокруг щиколоток мистера Риса. Тот проворно пинает животину и ухмыляется мне:

– Сладкие шестнадцать лет, а? – стирая макаронный сыр с жирных губ.

Мистер Рис, жилец, который никак не уедет, в последнее время почти сблизился с Винни – каждый пятничный вечер они играют в безик и попивают мадеру.

– У них ведь нет физических отношений, как думаешь? – в ужасе шепчет Дебби Гордону, а тот фыркает и хохочет:

– Когда рак на горе свистнет.

Мистер Рис сдавленно вскрикивает – кошка в отместку запускает когти ему в ногу, – но удушает вопль салфеткой, ибо с Винни лучше не связываться.

– Я пеку тебе торт, – объявляет Дебби.

В духовке неуправляемо булькает что-то чудовищное. В кухне – средоточие зла, здесь у нас колыбель теории хаоса: чайная ложка, упавшая в одном углу, в другом вызывает пожар на плите и падение вообще всего с полок.

– Чудненько, – говорю я и улепетываю в «Холм фей», а запах грусти дышит мне в затылок.

В саду на задах миную Гордона – он созерцает гигантскую бузину, разросшуюся прямо под домом. Теперь из окна столовой видна только она – бузина стучит и трясет листьями в окно, будто умоляет впустить, за ради бога. Гордон, а-ля философ-дровосек, опирается на громадный старый топор.

– Придется рубить, – печалится он.

Лучше бы поостерегся: по некоторым данным, бузиной иногда прикидываются ведьмы.

В «Холме фей» меня встречает запах поприятнее деньрожденного торта.

– Джем, – говорит миссис Бакстер, собирая медовую пену с сахарной массы, булькающей в большой кастрюле; джем цвета темного янтаря и растаявших львов. – Последние севильские, – грустно прибавляет она, словно эти Севильские – некогда славный, а ныне разорившийся знатный род. – Малка мешани в тавичке, – велит она мне, вручая длинную деревянную ложку, – и загадай желание. Давай желай, желай, – повторяет она, точно слабоумная фея-крестная.

– Любое?

– Абсолютно.

(Я, разумеется, загадываю секс с Малькольмом Любетом.)

– Могла бы вечеринку закатить, – говорит миссис Бакстер, – или поиграть.

Будь ее воля, мы бы целыми днями играли. У нее есть книжка «Домашние забавы» (миссис Бакстер ее очень любит) – реликвия стародавнего счастливого детства, там игры на любой случай.

– Игры в доме, – говорит миссис Бакстер, довольно кивая и помешивая джем, – ну, скажем, на Первое апреля? «Праздник Первого апреля, – читает она, – зачастую весьма занимателен, ибо кто же не любит дурака? Однако следует тщательно отбирать подходящих гостей». – (По-моему, вполне разумный совет.)

Одри нахохлилась за кухонным столом, аккуратным почерком старательно заполняет ярлыки – «Джем, апрель 1960», – и волосы обнимают ее лоб прозрачным нимбом червонного золота. Она поднимает голову и улыбается – чудесный кусок дыни, а не улыбка, неизменно подарок, точно солнышко выглянуло из-за хмурой тучи.

Сплошным золотым ливнем миссис Бакстер разливает горячий джем по блестящим стеклянным банкам. Миссис Бакстер запасливый хомяк, кладовая у нее набита всевозможным повидлом, желе и сырами – желе из диких яблок, терносливовый джем, клубничное варенье и бузинное, шиповниковый сироп и терновый ликер.

Когда в мире воцарится вечная зима, когда обледенеют медовые соты и увянет сахарный тростник, нас хотя бы взбодрит варенье миссис Бакстер.

Я отправляюсь домой с банкой еще теплого джема. («Варенье, варенье, варенье, – канючит Винни, любительница кисленького, – она что, больше ничего не умеет?»

– Она что, думает, я не умею джем варить? – фыркает Дебби, получая очередную банку, но ужасный джем Дебби никто не ест, потому что, едва она его сварит, он весь идет зелеными пятнами, точно лунный сыр.)