– Подарок потом вручу. – И слова его жизнерадостнее тона (с моим отцом вечно так). – Чарльза не видела?
Это тоже такая отцовская странность – вечно спрашивает у одних людей, где другие люди. «Не видала Икса? Не знаешь, где Игрек?» – хотя искомого легко найти в его привычной среде обитания: Винни – в кресле, Дебби – в кухне, Чарльз погружен в Брэдбери или Филипа К. Дика, мистер Рис занимается неизвестно чем у себя в комнате. Как-то раз, вскоре после приезда, Дебби с тряпкой для пыли и политурой на изготовку властно постучалась к мистеру Рису, увидала, чем он там у себя занимается, развернулась и ретировалась.
– И чем? – приставал к ней Чарльз, но Дебби не желала отвечать:
– Я язык не распускаю.
Еще бы нос ей укоротить.
Меня найти легко: обычно я лежу на постели, изображаю мертвого Чаттертона[11], убиваю время, поглощая книгу за книгой (я предпочитаю такие иные миры – других надежных пока не обнаружила).
– Я подозреваю, Чарльз у себя в комнате, – говорю я Гордону, а тот удивленно воздевает брови, словно ему и в голову не приходило искать Чарльза там.
Наверное, Гордон был бы рад, если б Чарльз достиг большего, но помалкивает. В конце концов, сам Гордон успешно достиг меньшего. Когда-то он был другим человеком, наследником нашего личного торгового состояния – патентованной бакалеи «Ферфакс и сын», но состояние давным-давно разбазарено по безалаберности. «Ферфакс и сын» ныне зовутся «Мэйбериз», в эту самую минуту преображаются в первый супермаркет Глиблендса и вот-вот понесут кому-то золотые яйца – не нам. А прежде, еще до бакалеи, Гордон был кем-то третьим (тоже в мифические времена – в 1941-м) – героем, летчиком-истребителем с медалями, даже фотографии есть. Когда-то Гордон сиял, Гордон светился, а из семилетнего странствия вернулся поблекшим, вовсе не «нашим папашей».
– Может, это и не папа вообще? – тихонько гадал тогда Чарльз. (И в самом деле, ни внешне, ни внутренне этот человек на папу не походил. Но если не он, тогда кто это?) – Кто-то притворяется папой. Самозванец, – объяснял Чарльз. – Или как в «Захватчиках с Марса»[12] – тела родителей захватили инопланетяне. – А может, он из параллельного мира. Зазеркальный такой отец.
Или же просто Гордон вернулся после семилетней отлучки с новой молодой женой, а Элайза никогда не возвратится. Но нам такая реальность не по вкусу.
– Он вдовец, ваш отец, – на удивление поэтично отмечает Кармен. Хорошо, что не мертвец и не подлец. Но мы бы предпочли, чтоб он был счастлив наконец. – Может, он боец? – гадает Кармен. Да вообще-то, нет, не особо.
Малькольм Любет. Вот мое желание, если положено загадывать. Вот чего я хочу на день рождения и на Рождество, и всего наилучшего, – вот о чем я больше всего мечтаю в житейской тьме кромешной[13].
Даже имя его намекает на романтику и приязнь (Любет, а не Малькольм). Я его знаю всю жизнь – Любеты живут на Каштановой авеню. Малькольм вырос красавцем, высоким, спортивным, руки-ноги соразмерны – среди учеников глиблендской средней школы этот феномен встречается реже, чем вы думаете.
Девчонки от него без ума. Таких мальчиков ведешь знакомиться к матери (если она у тебя есть), таких везешь на Прыжок Влюбленных, целуешься и ломаешься в машине – да такие мальчики на все сгодятся. Все только и талдычат о том, какое у Малькольма Любета многообещающее будущее, он учится на медицинском при больнице Гая, а сейчас вернулся домой на пасхальные каникулы.
– Пошел по стопам отца, – кривовато улыбается он.
Отец у него гинеколог. «Извращенец» – таков вердикт Винни касательно данной специальности; у нее были «женские проблемы», лечилась у мистера Любета: «Ну какому мужчине охота совать руки в женщин? Извращенцу разве что». Интересно, что станется со мной и Чарльзом, если мы пойдем по стопам отца? Наверное, мы заблудимся.
Малькольм хочет стать нейрохирургом, – по-моему, такое же извращение; кому в здравом уме охота совать руки в чужие головы?
Бедный Малькольм, у него вместо матери людоедка. У него оба родителя – нетерпимые снобы; удивительно, как им удалось завести такого сына. Или неудивительно, – вообще-то, Малькольма усыновили. Любеты тогда были уже пожилые.
– По-моему, когда я появился, они не понимали, что со мной делать, – говорит Малькольм. – Я не пил джин и не играл в бридж. – Теперь научился и тому и другому.
Увы, сей принц, он вне моей звезды[14].
– Я даже не знаю, Из, – угрюмствует он; мы жуем чипсы. – Я вообще хочу врачом-то быть?
Вот ведь что ужасно – он меня считает другом. Он оглаживает темные кудри, отбрасывает их с прекрасного лба.
– Хороший ты друган, Из, – вздыхает он.
Я ему приятель, «друган», «кореш» – жестянка собачьего корма, а не представитель женского пола и уж явно не объект желаний. Я столько лет преданной шавкой шлялась за Малькольмом по древесным улицам, что в его глазах напрочь лишилась женских качеств.
Я снова погружаюсь в прерывистую утреннюю дрему – в школу не надо, и никакой день рождения не выманит меня из постели. Шансами уснуть не разбрасываются. В «Ардене» все спят неспокойно, все слышат, как перекликаются ночные часовые: совы скрипят, воют собаки.
– Еще не легла? – удрученно улыбается взъерошенный Гордон, среди ночи встретив меня на лестнице.
– Все колобродишь? – осведомляется Винни (раздраженная, с сеткой на волосах и в халате).
Когда просыпаюсь, небо закипает, в окне друг за другом гоняются белые облачные мазки, ветер дребезжит стеклом. Может, в день рождения со мной что-нибудь произойдет? (Помимо укола веретеном.) Я неохотно выползаю из постели.
Разумеется, можно было провести выходные с Юнис.
– Хочешь, – бойко предложила она, – поехали к нам в Клиторпс? Отпразднуем день рождения в трейлере.
Бойкая Юнис – последняя, кого я выбрала бы себе в друзья, но друзей, разумеется, не выбирают – это они выбирают тебя. В первый же день, явившись в среднюю школу, Юнис вцепилась в меня, как моллюск, и с тех пор не отстает, хотя между нами нет ничего общего и я не оставляю попыток ее отодрать. Наверное, войдя в школьные ворота, она просто первым делом заметила меня. («Может, она зачарована?» – размышляет Одри.) Но Юнис не зачаруешь – она слишком здравомыслящая.
Очень невзрачная – белые гольфики, косой пробор, заколка, тяжелые очки в черной оправе. За пять лет ни чуточки не изменилась, только грудь больше не плоская, а на икрах черные волоски, будто ноги ей обклеили оторванными лапками целой паучьей колонии. Чувства юмора ноль, живет очень упорядоченно – из тех, кто перед сном выкладывает одежду на завтра, а домашку делает, едва вернувшись из школы. У меня другой порядок – я ложусь спать, не снимая школьной формы.
Юнис знает все на свете – и не надейся об этом забыть: почтового ящика или бездомной кошки довольно, чтоб Юнис пустилась в рассуждения об изобретении почтовых марок или эволюции саблезубых тигров. Щелк-щелк-щелк, говорит ее мозг. Он иначе устроен; мой, скажем, мозг – винегрет из живописи, поэзии и морских валов эмоций; если нырнуть в эту ментальную мешанину, можно случайным образом извлечь «Королевские идиллии»[15], утопление «Титаника» или смерть Старого Крикуна[16], а у Юнис мозг – как библиотечная картотека: непомерные горы фактов, четкая система поиска и справочная, которая никогда не затыкается. Щелк-щелк-щелк.
Она командир гёрлгайдов – школьной формы не видно из-под значков, – преподает в воскресной школе, поет в школьном хоре, вратарь в хоккейной команде, чемпионка школы по шахматам и любит вязать. Хочет стать ученым и завести двух детей, мальчика и девочку (вероятно, свяжет их крючком), а также надежного мужа с высокооплачиваемой работой.
