Как я живу легко и гармонично,
как жизнь моя, о Господи, светла,
обругана подонками публично
и временем обобрана дотла.
Ни в чем на свете не уверен,
живя со смутной все же верой,
я потому высокомерен,
что мерю жизнь высокой мерой.
Характер мой – отменно голубиный,
и ласточки в душе моей галдят,
но дальше простираются глубины,
где молча птеродактили сидят.
С Богом я общаюсь без нытья
и не причиняя беспокойства:
глупо на устройство бытия
жаловаться автору устройства.
Сегодня жить совсем не скучно:
повсюду пакость, гнусь и скверна,
все объясняется научно,
и нам не важно, что неверно.
Бог мало кого уберег или спас,
Он копит архив наблюдений,
в потоке веков изучая на нас
пределы душевных падений.
Душа всегда у нас болит,
пока она жива и зряча,
и смех – целебный самый вид
и сострадания, и плача.
Живу сызмальства и доныне
я в убежденности спокойной,
что в мире этом нет святыни,
куска навоза недостойной.
Судьбы своей мы сами ткем ковер,
испытывая робость и волнение;
нам вынесен с рожденья приговор,
а мы его приводим в исполнение.
Вся история нам говорит,
что Господь неустанно творит:
каждый год появляется гнида
неизвестного ранее вида.
И думал я, пока дремал,
что зря меня забота точит:
мир так велик, а я так мал,
и мир пускай живет как хочет.
Ангел в рай обещал мне талон,
если б разум я в мире нашел;
я послал его на хуй, и он
вмиг исчез – очевидно, пошел.
Причудлив духа стебель сорный,
поскольку если настоящий,
то бесполезный, беспризорный,
бесцельный, дикий и пропащий.
На мир если смотреть совсем спокойно,
то видишь в умягчающей усталости,
что мало что проклятия достойно,
но многое – сочувствия и жалости.
На путях неразумно окольных
и далеких от подвигов бранных
много странников подлинно вольных
и на диво душевно сохранных.
Мы пленники общей и темной судьбы
меж вихрей вселенской метели,
и наши герои – всего лишь рабы
у мифа, идеи и цели.
Когда внезапное течение
тебя несет потоком пенным,
то ясно чувствуешь свечение
души, азартной к переменам.
А что как мысли и пророчества,
прозрения, эксперименты
и вообще все наше творчество —
Святого Духа экскременты?
С укором, Господь, не смотри,
что пью и по бабам шатаюсь:
я все-таки, черт побери,
Тебя обмануть не пытаюсь.
Из бездонного духовного колодца
ангел дух душе вливает (каждой – ложка),
и, естественно, кому-то достается
этот дух уже с тухлятиной немножко.
Пустым горением охвачен,
мелю я чушь со страстью пылкой;
у Бога даже неудачи
бывают с творческою жилкой.
Всего одно твержу я сыну:
какой ни сложится судьба,
не гнуть ни голову, ни спину —
моя главнейшая мольба.
Когда клубятся волны мрака
и дух мой просит облегчения,
я роюсь в книгах, как собака,
ища траву для излечения.
На свете столько разных вероятностей,
внезапных, как бандит из-за угла,
что счастье – это сумма неприятностей,
от коих нас судьба уберегла.
Душа моя, признаться если честно,
черствеет очень быстро и легко,
а черствому продукту, как известно,
до плесени уже недалеко.
У душ (поскольку Божьи твари)
есть духа внешние улики:
у душ есть морды, рожи, хари
и лица есть, а реже – лики.
Мне кажется порой, что Бог насмешлив,
но только по своей небесной мерке,
и каждый, кто избыточно успешлив,
на самом деле – просто на проверке.
Подобно всем, духовно слеп
в итоге воспитания,
я нахожу на ощупь хлеб
душевного питания.
Творец был мастером искусным —
создал вино и нежных дам,
но если Он способен к чувствам —
то не завидует ли нам?
Я всюду вижу всякий раз
души интимную подробность:
то царство Божие, что в нас, —
оно и есть к любви способность.
Во мне то булькает кипение,
то прямо в порох брызжет искра;
пошли мне, Господи, терпение,
но только очень, очень быстро.
Тоской томится, как больной,
наш бедный разум, понимая,
что где-то за глухой стеной
гуляет истина немая.
Мало что для меня несомненно
в этой жизни хмельной и галдящей,
только вера моя неизменна,
но религии нет подходящей.
Мольбами воздух оглашая,
мы столько их издали вместе,
что к Богу очередь большая
из только стонов лет на двести.
Душа моя безоблачно чиста,
и крест согласен дальше я нести,
но отдых от несения креста
стараюсь я со вкусом провести.
Надо пить и много и немного,
надо и за кровные и даром,
ибо очень ясно, что у Бога
нам не пить амброзию с нектаром.
Чтоб нам в аду больней гореть,
вдобавок бесы-истязатели
заставят нас кино смотреть,
на что мы жизни наши тратили.
Знать не зная спешки верхоглядства,
чужд скоропалительным суждениям,
Бог на наше суетное блядство
смотрит с терпеливым снисхождением.
Мы славно пожили на свете,
и наши труды не пропали,
мы сами связали те сети,
в которые сами попали.
Волшебно, как по счету раз-два-три
и без прикосновенья чьих-то рук,
едва мы изменяемся внутри,
как мир весь изменяется вокруг.
Я праведностью, Господи, пылаю,
я скоро тапки ангела обую,
а ближнего жену хотя желаю,
однако же заметь, что не любую.
Душою ощутив, как мир прекрасен,
я думаю с обидой каждый раз:
у Бога столько времени в запасе —
чего ж Он так пожадничал на нас?
Нездешних ветров дуновение
когда повеет к нам в окно,
слова «остановись, мгновение»
уже сказать нам не дано.
А вдруг устроена в природе
совсем иная череда,
и не отсюда мы уходим,
а возвращаемся туда?
Загадочность иного бытия
томит меня, хоть я пока молчу,
но если стану праведником я,
то перевоплощаться не хочу.
Игра ума, фантом и призрак
из мифотворческой лапши,
душа болит – хороший признак
сохранности моей души.
Твердо знал он, что нет никого
за прозрачных небес колпаком,
но вчера Бог окликнул его
и негромко назвал мудаком.
Забавно, что словарь мой так убог,
что я, как ни тасуй мою колоду,
повсюду, где возникло слово «Бог»,
вытаскиваю разум и свободу.
Напрасно ищет мысль печальная
пружины, связи, основания:
неразрешимость изначальная
лежит в узлах существования.
Любую, разобраться если строго
и в жизни современной, и в былой,
идею о добре помять немного —
и сразу пахнет серой и смолой.
Я спокойно растрачу года,
что еще мне прожить суждено,
ибо кто я, зачем и куда —
все равно мне понять не дано.
Для тяжкой тьмы судьбы грядущей
лепя достойную натуру,
Творец в раствор души растущей
кладет стальную арматуру.
Меняется судьбы моей мерцание,
в ней новая распахнута страница:
участие сменив на созерцание,
я к жизни стал терпимей относиться.
Я с радостью к роскошному обеду
зову, чтобы обнять и обласкать
того, кто справедливости победу
в истории сумеет отыскать.
Увы, в обитель белых крыл
мы зря с надеждой пялим лица:
Бог, видя, что Он сотворил,
ничуть не хочет нам явиться.
Мольба слетела с губ сама,
и помоги, пока не поздно:
не дай, Господь, сойти с ума
и отнестись к Тебе серьезно.
Судьба, фортуна, фатум, рок —
не знаю, кто над нами властен,
а равнодушный к людям Бог —
осведомлен и безучастен.
Создатель собирает аккуратно
наш дух, как устаревшую валюту,
и видимые солнечные пятна —
те души, что вернулись к абсолюту.
Давай, Господь, поделим благодать:
Ты веешь в небесах, я на ногах —
давай я буду бедным помогать,
а Ты пока заботься о деньгах.
Задумано в самом начале,
чтоб мы веселились нечасто:
душа наша – орган печали,
а радости в ней – для контраста.
Да, Господи, вон черт нести устал
со списками грехов мой чемодан,
да, я свой век беспечно просвистал,
но Ты ведь умолчал, зачем он дан.
В моей душевной смуте утренней,
в ее мучительной неясности
таится признак некой внутренней
с устройством жизни несогласности.
Творец забыл – и я виню
Его за этот грех —
внести в судьбы моей меню
финансовый успех.
Пылал я страстью пламенной,
встревал в междоусобие,
сидел в темнице каменной —
пошли, Господь, пособие!
В людях есть духовное несходство,
явное для всех, кто разумеет:
если в духе нету благородства,
то не из души он тухло веет.
Я уже привык, что мир таков,
тут любил недаром весь мой срок
я свободу, смех и чудаков —
лучшего Творец создать не мог.
В духовной жизни я такого
наповидался по пути,
что в реках духа мирового
быть должен запах не ахти.
Хранителям устоев и традиций —
конечно, если рвение не мнимое —
нельзя ни мельтешить, ни суетиться,
чтоб не компрометировать хранимое.
Давно пора устроить заповедники,
а также резервации и гетто,
где праведных учений проповедники
друг друга обольют ручьями света.
Ханжа, святоша, лицемер —
сидят под райскими дверями,
имея вместо носа хер
с двумя сопливыми ноздрями.
Большим идеям их гонители
и задуватели их пламени
всегда полезней, чем ревнители
и караульные при знамени.
Идея, когда образуется,
должна через риск первопутка
пройти испытание улицей —
как песня, как девка, как шутка.
Мне кажется, что истое призвание,
в котором Божьей искры есть частица,
в себе несет заведомое знание
назначенности в ней испепелиться.
Есть и в Божьем гневе благодать,
ибо у судьбы в глухой опале
многие певцы смогли создать
лучшее, что в жизни накропали.
Не так баламутится грязь
и легче справляться с тоской,
когда в нашей луже карась
поет о пучине морской.
В заботах праздных и беспечных
высоким пламенем горя,
лишь колебатель струн сердечных
живет не всуе и не зря.
Я не знаю, не знаю, не знаю;
мне бы столько же сил, как незнания;
я в чернила перо окунаю
ради полного в этом признания.
Что для нас – головоломка,
духом тайны разум будит —
очевидно, для потомка
просто школьным курсом будет.
Провалы, постиженья и подлоги
познания, текущего волнами, —
отменное свидетельство о Боге,
сочувственно смеющемся над нами.
Все звезды, может быть, гербы и свастики —
всего лишь разновидности игрушек,
лишь гусеницы мы и головастики
для бабочек нездешних и лягушек.
Мне симпатична с неких пор
одна утешная банальность:
перо с чернильницей – прибор,
которым трахают реальность.
Живя в дому своем уютно,
я хоть и знаю, что снаружи
все зыбко, пасмурно и смутно,
но я не врач житейской стужи.
Я так привык уже к перу,
что после смерти – верю в чудо —
Творец позволит мне игру
словосмесительного блуда.
Куда б от судьбы ни бежали —
покуда душа не отозвана,
мы темного текста скрижали
читаем в себе неосознанно.
Работа наша и безделье,
игра в борьбу добра со злом,
застолье наше и постелье —
одним повязаны узлом.
Чем век земной похож на мебель —
совсем не сложная загадка:
она участник многих ебель,
но ей от этого не сладко.
Для плоти сладко утомление —
любовь, азарт, борьба, вино;
душе труднее утоление,
но и блаженнее оно.
Много нашел я в осушенных чашах,
бережно гущу храня:
кроме здоровья и близостей наших,
все остальное – херня.
Былые забыв похождения,
я сделался снулым и вялым;
пошли мне, Господь, убеждения,
чтоб, мучаясь, я изменял им.
Великой творческой мистерией
наш мир от гибели храним:
дух – торжествует над материей,
она – господствует над ним.
Вражда племен, держав и наций
когда исчезнет на земле,
то станут ангелы слоняться
по остывающей золе.
Я не считал, пока играл, —
оплатит жизнь моя
и те долги, что я не брал,
и те, что брал не я.
Хоть я постиг довольно много,
но я не понял, почему
чем дальше я бежал от Бога,
тем ближе делался к Нему.
Спасибо Творцу, что такая
дана мне возможность дышать,
спасибо, что в силах пока я
запреты Его нарушать.
Под шум и гомон пьянок сочных
на краткий миг глаза закрыв,
я слышу звон часов песочных
и вижу времени разрыв.
Всем смертным за выслугу лет
исправно дарует Творец
далекий бесплатный билет,
но жалко – в один лишь конец.
К Богу явлюсь я без ужаса,
ибо не крал и не лгал,
я только цепи супружества
бабам нести помогал.
Свое оглядев бытие скоротечное,
я понял, что скоро угасну,
что сеял разумное, доброе, вечное
я даже в себе понапрасну.
Спасибо за безумную эпоху,
за место, где душа моя продрогла,
за вечности ничтожную ту кроху,
которой мне хватило так надолго.
Как одинокая перчатка,
живу, покуда век идет,
я в Божьем тексте – опечатка,
и скоро Он меня найдет.
