– Куда там! Времени не хватило бы.

Я повернула руку таким образом, чтобы миссис Грэхем было видно ребро ладони.

– Я слышала, будто маленькие черточки вот здесь показывают количество детей. Это правда? – спросила я как можно небрежнее – край моей ладони был удручающе гладок.

Миссис Грэхем отмахнулась от этого предположения.

– Ерунда! Линии здесь появляются уже после того, как вы родите парочку ребятишек. Предварительных указаний не бывает. Скорее на носу их обнаружите, чем на руке.

– Правда?

Я глупо обрадовалась и собралась было спросить, не означают ли глубокие линии у меня на запястье склонности к самоубийству, когда нас прервали.

Преподобный Уэйкфилд вошел в кухню с пустыми чашками, поставил их на поднос и принялся шумно рыться в буфете, явно рассчитывая на помощь.

Миссис Грэхем вскочила на ноги, готовая защитить свое святилище – кухню. Ловко отодвинув преподобного в сторону, она принялась нагружать поднос всем необходимым для продолжения чаепития в кабинете. Меня она тоже оттеснила с дороги.

– Миссис Рэндолл, почему бы вам не вернуться в кабинет и не выпить еще чашечку чая вместе со мной и вашим мужем? Мы с ним сделали несколько поистине интересных открытий.

Было очевидно, что, несмотря на внешнее хладнокровие, он на самом деле ликует при мысли о своем открытии не меньше, чем мальчуган, припрятавший в кармане жабу. Разумеется, я обязана была пойти и изучить счета капитана Джонатана Рэндолла от его прачки или сапожника, а также другие архиважные документы.

Фрэнк настолько погрузился в изучение замызганных бумажек, что едва заметил мое появление в кабинете. Он весьма неохотно передал бумаги в пухлые ручки викария, встал у него за спиной и уставился через его плечо в текст, словно не мог оторваться от него ни на минуту.

– Да? – заговорила я самым любезным тоном, коснувшись листков. – Да-а, очень, очень любопытно.

На самом деле мне бы ни за что не удалось расшифровать эти выцветшие записи, сделанные неразборчивым почерком. На одном из документов, сохранившемся лучше других, сверху был изображен какой-то герб.

– Герцог… кажется, герцог Сандрингем, верно? – спросила я, глядя на изображение лежащего леопарда с надписью под ним, более четкой и разборчивой, чем остальной текст.

– Вот именно, – ликуя, подтвердил викарий. – Вымерший титул, как вам известно.

Я этого не знала, но кивнула с видом знатока, демонстрируя свою сопричастность к моменту невероятного открытия. В таких случаях редко требуется нечто большее, нежели время от времени произносить: «В самом деле?» или: «Но это же просто потрясающе!» – и кивать.

Они некоторое время спорили, кому достанется возможность посвятить меня в суть дела, и возможность эта, вернее, как выразился преподобный, высокая честь досталась викарию. Как выяснилось, весь шум поднялся по следующему поводу: пресловутый Черный Джек Рэндолл был не просто выдающимся офицером английской королевской армии, но доверенным – и тайным – агентом герцога Сандрингема.

– Скорее всего, агент-провокатор, не так ли, доктор Рэндолл?

Викарий изящно перебросил мяч Фрэнку, который его немедленно подхватил.

– Да, пожалуй… Язык, конечно, весьма непрозрачный…

– В самом деле? – вставила я.

– Во всяком случае можно не сомневаться, что Джонатану Рэндоллу была поручена миссия определенного характера: обнаружить якобитские симпатии среди наиболее известных фамилий в этом регионе Шотландии. Действовать так, чтобы тайные планы и склонности лэрдов и вождей кланов делались очевидными. Но тут есть одна странность. Разве самого Сандрингема не подозревали в связях с якобитами?

Фрэнк повернулся к викарию, всем своим видом выражая недоумение. Лицо священника отразило это недоумение, будто зеркало, гладкий лысый лоб пошел волнами морщин.

– О да, полагаю, вы правы. Подождите-ка, давайте заглянем в Камерона. – Он кинулся к книжной полке, уставленной кожаными корешками. – Он, без сомнений, упоминает о Сандрингеме.

– Это просто невероятно, – пробормотала я, когда мое внимание привлекла огромная, занимавшая чуть ли не всю стену пробковая доска. На ней располагались самые разные вещи, главным образом бумаги: счета за газ, заметки, сделанные рукой викария, газетные вырезки, послания епархиального совета, вырванные из книг страницы. Но были там и некоторые мелкие предметы, например ключи, крышки от бутылок и, кажется, даже какие-то автомобильные запчасти, закрепленные при помощи гвоздей и клейкой ленты.

Я лениво разглядывала это странное собрание, вполуха слушая дискуссию за спиной. (Герцог Сандрингем был-таки якобитом, решили они.) Но тут я заметила генеалогическое древо, прикрепленное четырьмя кнопками за уголки. Верхняя часть включала имена, относящиеся к началу семнадцатого столетия, но меня больше заинтересовало имя, написанное в самом низу: Роджер У. (Маккензи) Уэйкфилд.

– Извините меня, – вмешалась я в финальную часть диспута о том, что держит в лапе леопард на гербе герцога – лилию или крокус. – Это древо вашего сына?

– А? О да, да, конечно!

Викарий, снова просияв, поспешил подойти ко мне. Он осторожно снял документ со стены и положил его на стол прямо передо мной.

– Я не хочу, чтобы он забывал историю своей семьи, – объяснил он. – Генеалогия старинная, восходит к шестнадцатому веку.

Пухлым указательным пальцем он провел линию снизу вверх почти с благоговением.

– Я дал мальчику свое имя, это удобнее, поскольку он живет здесь, но не хотел, чтобы он забыл свое происхождение. Боюсь, что моей собственной семье в этом отношении нечем похвастаться.

На лице викария появилось виноватое выражение.

– Все больше викарии да помощники приходского священника, затесался для разнообразия один книготорговец, вот и все. Проследить историю семьи удалось примерно до тысяча семьсот шестьдесят второго года. Скудная информация, мало документов. – Он покачал головой, явно сокрушаясь о генеалогической беспечности своих предков.

Мы очень поздно ушли от викария; он пообещал, что завтра первым делом отправит письма в город, чтобы с документов сняли копии. Большую часть пути до дома миссис Бэйрд Фрэнк что-то упоенно рассказывал о шпионах и якобитах, но в конце концов обратил внимание на то, что я почти ничего не говорю.

– Что с тобой, любимая? – спросил он, нежно взяв меня за руку. – Тебе нездоровится?

В голосе его звучало беспокойство пополам с надеждой.

– Нет, я чувствую себя хорошо. Я просто подумала… – Я запнулась, вспомнив, что мы уже обсуждали эту проблему. – Я думала о Роджере.

– О Роджере?

Я нетерпеливо вздохнула.

– Господи, Фрэнк! Ну как можно быть таким забывчивым? О Роджере, сыне преподобного Уэйкфилда.

– Ах да, конечно, – отозвался Фрэнк рассеянно. – Милый ребенок. Ну и что с ним такое?

– Да ничего… просто сейчас очень много таких детей. Я имею в виду – сирот.

Теперь взгляд у Фрэнка был уже не отсутствующий, в лице проявилась резкость. Он покачал головой.

– Нет, Клэр. Ты знаешь, я хочу ребенка, но я тебе говорил, как отношусь к усыновлению. Это… ну, в общем, я не смогу считать своим ребенка, которого… зачал не я. Это, наверное, смешно и даже эгоистично с моей стороны, но ничего не поделаешь. Может, со временем я изменю свою точку зрения, но сейчас…

Некоторое время мы шли рядом несколько отчужденно. Потом Фрэнк вдруг повернулся ко мне и взял меня за руки.

– Клэр, – заговорил он негромко и хрипловато, – я хочу нашего ребенка. Важнее тебя для меня нет ничего в мире. Я просто хочу, чтобы ты была счастлива, и в то же время хочу сохранить тебя для себя. Чужой ребенок, с которым у нас нет ничего общего, будет казаться мне пришельцем из иного мира, захватчиком, это для меня непереносимо. Зачать нашего ребенка, видеть, как он растет в тебе, как он придет в этот мир… это для меня значит даже больше, чем видеть в нем твое подобие… и мое тоже. Подлинная частица семьи.

Глаза у него сделались большие и умоляющие.