– Бара подцепила мультимиллионера, бизнесмена, вышла за него замуж и ушла из кино. Очень умно поступила.

Норма Джин смотрела во все глаза. Ну и огромные же дома! Действительно, прямо дворцы или замки, что она видела на картинках в книжках со сказками. Мать и дочь разъезжали по этим великолепным улицам, и то были самые счастливые моменты их жизни. В такие мгновения Норма Джин не опасалась рассердить маму заиканием, ибо говорила только Глэдис.

– А вот дом Барбары ла Марр, «девушки, которая была слишком красива». (Это шутка, дорогая. Нельзя быть слишком красивой. Красоты, как и денег, много не бывает.) Дом У. К. Филдса. А вот это бывший дом Греты Гарбо – прелестный, правда, но мог бы быть и побольше. А вон там, видишь, вон за теми воротами, особняк в мексиканском стиле, там живет несравненная Глория Свенсон. А это дом Нормы Толмадж, «нашей» Нормы.

И Глэдис останавливала машину, чтобы вместе с дочкой вдоволь полюбоваться богатым каменным особняком, в котором жила в Лос-Фелис Норма Толмадж вместе со своим мужем-продюсером. Вход в него охраняли восемь великолепных гранитных львов – точь-в-точь как с эмблемы «Метро-Голдвин-Майер»! Норма Джин не могла на них насмотреться. И трава тут была такая зеленая и сочная! Если Лос-Анджелес и правда был песочным городом, этого никак нельзя было сказать про Беверли-Хиллз, Бель-Эйр, Лос-Фелис или же Голливудские холмы. Дождей не выпадало уже несколько недель, трава повсюду была выжжена солнцем, поникшая, мертвая, сухая, но в этих сказочных местах все лужайки были одинаково зелеными. А малиновые и пурпурные бугенвиллеи – вечно в цвету. И еще там росли деревья идеальной формы – таких Норма Джин не видела больше нигде – вечнозеленые кипарисы, так называла их Глэдис. И пальмы здесь были совсем другие, мощные, высокие, выше самых высоких крыш. Совсем не то что растущие повсюду растрепанные хилые пальмочки.

– А это бывший дом Бастера Китона. А вон там – Хелен Чандлер. А вон за теми воротами – Мэйбл Норманд. И Гарольда Ллойда. И Джона Барримора, и Джоан Кроуфорд. И Джин Харлоу – «нашей» Джин.

Норме Джин нравилось, что Джин Харлоу и Норма Толмадж живут в таких прекрасных, утопающих в зелени дворцах.

И всегда над этими домами солнце почему-то светило мягко, нежно и совсем не слепило глаз. И если появлялись облака, то были они здесь пушистые, белые, воздушные, а небо – безупречно голубое.

– Вон дом Кэри Гранта! А ведь Грант такой молодой! А вон там – Джона Гилберта. Лилиан Гиш – это только один из ее особняков. А вон тот, на углу, принадлежал покойной Джинн Иглс. Бедняжка…

Норма Джин тут же спросила, что случилось с Джинн Иглс.

Раньше Глэдис отвечала грустно и просто: Она умерла. Но теперь мать лишь презрительно фыркнула:

– Иглс! Конченая наркоманка. Говорят, перед смертью была тощая как скелет. Уже в тридцать пять была старухой.

Глэдис ехала дальше. Экскурсия продолжалась. Иногда Глэдис начинала прогулку с Беверли-Хиллз, и лишь к концу дня поворачивали они обратно, к Хайленд-авеню. Иногда она ехала прямиком к Лос-Фелис, а потом уже направлялась к Беверли-Хиллз, а порой начинала с менее населенных Голливудских холмов, где жили молодые звезды или актеры, которые вот-вот станут звездами. Иногда, как будто против собственной воли, она, словно сомнамбула, сворачивала на улицу, по которой они уже проезжали сегодня, и повторяла свои реплики:

– Видишь? Вон там, за воротами, дом в мексиканском стиле, там живет Глория Свенсон. А вон там – Мирна Лой. А там, впереди, – Конрад Найджел.

Экскурсия продолжалась, и напряжение росло, и Глэдис ехала все медленнее, всматриваясь в ветровое стекло вечно немытого тускло-зеленого «форда». Или же стекло всегда было покрыто тонкой пленкой пыли? Казалось, у этих поездок есть некая неведомая цель, которая, как в фильме со сложным, запутанным сюжетом, вот-вот станет явной. Глэдис, как обычно, говорила с почтительным восторгом, но за ним слышалась холодная непримиримая ярость.

– А вон там, вон он, самый знаменитый из всех, – «СОКОЛИНОЕ ГНЕЗДО»! Дом покойного Рудольфа Валентино. Полная бездарность, никудышный актеришка! Он даже жизнь свою прожил бездарно. Но был фотогеничен. И умер вовремя. Запомни, Норма Джин, умирать нужно вовремя.

Мать и дочь сидели в тускло-зеленом «форде» 1929 года выпуска и разглядывали барочный особняк величайшей звезды немого кино, Рудольфа Валентино. И им не хотелось уезжать отсюда никогда.

И Глэдис, и Норма Джин оделись на похороны с величайшим тщанием и вкусом. Хотя кто бы заметил их в почти семитысячной толпе «скорбящих», собравшейся на бульваре Уилшир возле синагоги.

Синагога была «еврейской церковью», так объяснила Норме Джин Глэдис.

А евреи – это «те же христиане», только куда более древняя, мудрая, трагическая раса. Христиане были первопроходцами западных земель – в буквальном смысле; евреи же стали пионерами киноиндустрии и стояли у истоков кинореволюции.

Норма Джин спросила:

– А мы с тобой можем стать евреями, мама?

Глэдис хотела ответить отрицательно, потом передумала, рассмеялась и сказала:

– Это только в том случае, если б они того захотели. Если б сочли нас достойными. Если б мы могли родиться заново.

Глэдис, уже несколько дней твердившая, что знала мистера Тальберга – «ну, может, не близко, но всегда восхищалась его продюсерским талантом», – выглядела просто сногсшибательно. На ней было черное платье из крепа в стиле двадцатых. Платье с заниженной талией, шуршащей многослойной юбкой до середины икры и с искусно исполненным черным кружевным воротником. Еще на ней была черная шляпка-колокол с черной вуалью, которая то вздымалась, то опускалась, то вздымалась, то опускалась в унисон с теплым и учащенным ее дыханием. И перчатки на ней были новенькие – черные атласные перчатки до локтя. А на ногах – дымчатые чулки и черные кожаные туфли на высоком каблуке. Лицо под бледно-восковым слоем макияжа походило на лицо манекена, веки, брови, губы подведены так, что бросаются в глаза, – в вышедшем из моды стиле Полы Негри. Духи она выбрала резкие, сладкие, и пахли они, как подгнившие апельсины в холодильнике Глэдис, где всегда не хватало льда. А в ушах при каждом повороте головы блистали серьги – то ли бриллиантовые, то ли из горного хрусталя, то ли из искусно ограненного стекла.

Никогда не жалей, что влезла в долги ради сто́ящей цели.

А смерть великого человека – как раз тот самый случай.

(Вообще-то, Глэдис купила лишь аксессуары. Черное траурное платье она без разрешения «позаимствовала» на Студии, в костюмерной.)

Норма Джин, оробевшая при виде всего этого столпотворения незнакомых людей, конных полицейских в форме, вереницы строгих черных лимузинов и волн стонов, криков, воплей и даже аплодисментов, была в платье из темно-синего бархата с кружевными воротничком и манжетами. Наряд довершали белые кружевные перчатки, шотландский клетчатый берет, темные ластичные чулки и блестящие туфли из черной лакированной кожи. В школу ее сегодня не пустили. С самого утра ее только дергали и распекали.

Еще до рассвета вымыли волосы (Глэдис сделала это собственноручно, тщательно и сосредоточенно). Ночь у Глэдис выдалась тяжелая, от прописанных врачом таблеток ее тошнило, мысли «путались в голове, как серпантин», и поэтому кудрявые волосы Нормы Джин необходимо было выпрямить во что бы то ни стало – сперва безжалостной расческой с длинными острыми зубьями, а после того – щеткой, щеткой, щеткой, до тех пор, пока они не засияли. А потом с помощью Джесс Флинн, которая слышала, как несчастный ребенок рыдает уже с пяти утра, волосы Нормы Джин были аккуратно заплетены в косички и уложены вокруг головы. И, несмотря на заплаканные глаза и надутые губы, Норма Джин была теперь похожа на принцессу с картинки.

Он будет там. На похоронах. Возможно, даже будет нести гроб или распоряжаться, кто где сядет. Нет, он не заговорит с нами. Только не на людях. Но он нас увидит. Увидит тебя, свою дочь. Когда именно, предсказать невозможно. Но ты должна быть к этому готова.