– А в головах только грязные мужские мыслишки, только об одном и думают!

Все же Глэдис удалось наконец развернуться, и они двинулись к югу, по Лорел-Каньон, обратно к Сансету, в город. Лицо Глэдис блестело от жирного кольдкрема, губы, намазанные алой помадой, дрожали от возмущения. Рядом с ней молча, сгорая от недетского стыда и смущения, сидела Норма Джин. Она слышала, что говорила Глэдис помощнику шерифа, но лишь краем уха. Она думала, но не была до конца уверена в том, что Глэдис «играла роль» – как часто бывало, когда она входила в раж и становилась не похожа на саму себя. Но то был факт, неоспоримый факт, как сцена из кинофильма, и другие люди тоже видели, как ее мать, Глэдис Мортенсен, гордая, независимая, верная своей работе на Студии, твердо намеренная «сделать карьеру», ни от кого не принимающая подачек, только что вела себя как чокнутая, и все пялились на нее и жалели ее, да, так и было!

Норма Джин терла глаза, их щипало от дыма, и они не переставая слезились, но она не плакала, нет. Ее мучил недетский стыд, но она не плакала, она пыталась сообразить: неужели отец действительно пригласил их к себе домой? Неужели все эти годы он жил всего в нескольких милях от них, в самом конце Лорел-Каньон-драйв? Но почему тогда Глэдис хотела свернуть на Малхолланд-драйв? Неужели хотела обмануть этих помощников шерифа, сбить их со следа? (То была частая присказка Глэдис – «собьем их со следа».) Когда по воскресеньям Глэдис возила Норму Джин на прогулки и они проезжали мимо особняков звезд и других «занятых в киноиндустрии» людей, она иногда намекала: не исключено, что твой отец живет здесь, неподалеку, возможно, твой отец совсем недавно побывал здесь на вечеринке; но этим Глэдис и ограничивалась, ничего больше не объясняла, и высказывания эти не следовало принимать всерьез.

Как, к примеру, не следовало принимать всерьез или понимать буквально некоторые пророчества и предупреждения бабушки Деллы. То были лишь намеки, как бы игривое подмигивание, и тебе полагалось испытывать при этом легкий всплеск волнения, не более того. И Норме Джин оставалось лишь гадать, правда это или нет и есть ли в том хотя бы доля той самой «правды». Ибо жизнь вовсе не походила на гигантский пазл, где каждый из фрагментов идеально подходит к другому, и дело даже не в том, что составленный из фрагментов пейзаж прекрасен, словно волшебная страна. Дело в том, что собранный пазл существовал. Можно было видеть его, любоваться им, даже снова разобрать на кусочки, но он существовал. В жизни же, как успела убедиться Норма Джин, когда ей еще не исполнилось и восьми, не существовало ровным счетом ничего.

И все же Норма Джин помнила, как отец склонялся над ее колыбелькой – белой, плетеной, с розовыми ленточками. Как-то Глэдис показала ей в витрине такую колыбельку: «Видишь? У тебя была в точности такая же, когда ты была совсем маленькой. Помнишь?» Норма Джин молча мотала головой – нет, она не помнила. Но позднее к ней все чаще стало приходить это видение – наяву, когда она сидела на уроке в школе, рискуя получить очередное замечание (в той новой школе, в Голливуде, ее никто не любил). Ей казалось, что она все же помнит колыбельку, а еще лучше – отца, с улыбкой склонившегося над ней, а рядом – прильнувшую к его руке Глэдис. Лицо у отца крупное, волевое, красивое, чуть ироничное, как у Кларка Гейбла, а густые черные волосы над лбом растут «вдовьим мысом», тоже как у Кларка Гейбла. У отца были тонкие изящные усики и глубокий бархатный баритон, и отец обещал ей: Я люблю тебя, Норма Джин, и однажды вернусь за тобой в Лос-Анджелес. А потом легонько целовал в лоб. И Глэдис, любящая мать, смотрела на нее и улыбалась.

Как живо все это в памяти!

Куда «реальнее», чем все вокруг.

– А он все время был з-здесь? – выпалила Норма Джин. – Отец? Все это время? Почему тогда не приходил к нам? Почему мы сейчас не с ним?

Глэдис, похоже, не слышала. Ее кипучая энергия таяла на глазах. Она вся вспотела под тонким шелковым кимоно, и от нее сильно пахло. И еще что-то случилось с фарами автомобиля: то ли накал в лампах ослабел, то ли стекла запачкались грязью. И ветровое стекло тоже было покрыто тонким слоем серого пепла. Горячие ветры трепали машину, вокруг вздымались змеевидные спирали пыли. Над северной частью города нависли зловещие, подсвеченные пламенем облака. Повсюду стоял резкий запах пожара: паленых волос, жженого сахара, горящей помойки, гнилых овощей, мусора. Норма Джин чувствовала, что вот-вот закричит. Это было невыносимо!

Именно тогда Норма Джин повторила вопрос, на сей раз уже громче, взволнованным и дрожащим детским голоском. Ей следовало понять, что этого ее обезумевшая мать уже не выдержит. Где отец? Неужели все время он жил совсем рядом с ними? Но почему…

– Ты! Заткнись! – Быстрее гремучей змеи Глэдис оторвала руку от руля и тыльной стороной ладони влепила раскрасневшейся Норме Джин пощечину.

Норма Джин взвизгнула, отпрянула, съежилась у дверцы, подтянула колени к подбородку.

В конце Лорел-Каньон-драйв был объезд, и, проехав по нему несколько кварталов, Глэдис наткнулась на второй объезд, а когда наконец, возмущенная, едва не плача, выехала на более широкую улицу, не узнала ее, не поняла, то ли это бульвар Сансет, то ли нет. И если да, если это бульвар Сансет, то какое именно место и как прикажете сворачивать с него на Хайленд-авеню? Было уже два часа ночи. Жуткой ночи, ночи отчаяния. И еще этот ребенок рядом, в слезах и соплях. И ей уже тридцать четыре. И уже ни один мужчина не посмотрит на нее с вожделением. Всю свою молодость она отдала Студии, и вот она, жестокая награда! Она проезжает один перекресток за другим, по лицу струится пот, она вертит головой направо и налево: «О господи! Как же проехать к дому?»

Жили-были… На песчаном берегу огромного Тихого океана.

Там была деревня, таинственное местечко. Где солнечный свет отливал золотом на воде. Где небо по ночам было чернильно-черным и подмигивало звездами. Где ветер был теплым и нежным, ласковым.

Где маленькая девочка вошла в Сад за Стеной. Стена была из камня, высотой в двадцать футов и вся увита изумительными пылающе-красными бугенвиллеями. Из Сада за Стеной доносились пение птиц, и музыка, и плеск фонтана! И голоса каких-то незнакомых людей, и смех.

Через эту стену ни за что не перелезть, сил не хватит; девочки не отличаются ни силой, ни ростом; тело у тебя хрупкое и ломкое, как у куклы; твое тело и есть тело куклы; твое тело предназначено для других – чтобы любовались им и ласкали его; твое тело для того, чтобы им пользовались другие, не ты; твое тело – соблазнительный плод, чтобы другие вонзали в него зубы и наслаждались его вкусом; твое тело – для других, не для тебя.

Маленькая девочка заплакала. Сердце маленькой девочки было разбито.

Затем появилась ее крестная фея и сказала: есть тайный путь в Сад за Стеной!

Потайная дверца в стене, но ты должна быть умницей и ждать, пока ее не откроют. Должна ждать терпеливо, ждать тихо. Нельзя ломиться в эту дверцу, как какой-нибудь мальчишка-сорванец. Нельзя кричать и плакать. Ты должна перехитрить привратника – старого безобразного гнома с зеленой кожей. Ты должна сделать так, чтобы он заметил тебя. Должна сделать так, чтобы он тобой восхищался. Чтобы возжелал тебя. И тогда он полюбит тебя и исполнит твое желание. Улыбайся! Улыбайся и будь счастлива! Улыбайся и снимай одежду! Ибо твой Волшебный Друг в Зеркале поможет тебе. Ибо твой Волшебный Друг в Зеркале – существо особенное. Старый безобразный гном с зеленой кожей влюбится в тебя, и тогда потайная дверца в Сад распахнется для тебя – и только для тебя, и ты войдешь в нее, смеясь от счастья. А в Саду за Стеной цветут роскошные розы и порхают колибри с танаграми, и еще там музыка и плещет фонтан, и ты широко раскроешь глаза при виде всех этих чудес. А старый безобразный гном с зеленой кожей окажется заколдованным Принцем, и злые чары развеются, и он упадет пред тобой на колени, и попросит твоей руки, и женится на тебе, и вы будете жить с ним счастливо и вечно в этом его садовом царстве; и ты никогда больше не будешь одинокой и несчастной маленькой девочкой.