Нельзя не сказать еще и о том, что сегодня едва ли ни господствует стремление преподносить подавление народных восстаний большевистской властью как расправу всесильных палачей над беспомощными и ни в чем не повинными жертвами. Плохо не только то, что подобная картина не соответствует действительности; еще хуже и даже гораздо хуже другое: при подобном истолковании в сущности принижается и обессмысливается вся история России эпохи Революции. Ибо коллизия «палачи и жертвы», конечно, крайне прискорбная коллизия, но отнюдь не трагическая, если иметь в виду истинный, высокий смысл этого слова.
Подлинная трагедия (как в истории, так и в искусстве) есть смертельное противоборство таких сил, каждая из которых по-своему виновна (в данном случае речь идет о глубоком понятии «трагическая вина») и по-своему права.
Нетрудно предвидеть, что это утверждение вызовет сегодня у многих людей патриотического умонастроения решительный и даже негодующий протест, ибо очень широко распространилось мнение, согласно которому даже и сама идея социализма-коммунизма, исповедуемая большевиками, была «пересажена» с Запада и полностью чужда России, — и, значит, ни о какой «правоте» большевистской власти не может быть и речи.
В действительности все обстоит сложнее. Во-первых, идея социализма-коммунизма и определенные опыты практического ее осуществления характерны для всей истории человечества, начиная с древнейших цивилизаций Европы, Азии, Африки и Америки (до ее «открытия» европейцами). Это убедительно, с опорой на многочисленные и многообразные исторические факты, было показано в труде И. Р. Шафаревича «Социализм как явление мировой истории».[242] К сожалению, Игорь Ростиславович уделил очень мало внимания истории этой идеи в России, ограничившись ее «торжеством» здесь в XX веке. Это не упрек (ибо вообще не очень уж корректно судить об исследовании не на основе того, что в нем есть, а исходя из того, чего в нем нет…), но именно сожаление.
Термины «коммунизм» и «социализм» в их современном значении сложились сравнительно недавно (как считается, термин «социализм» ввел французский мыслитель Пьер Леру в 1834 году, а «коммунизм» — француз же Этьен Кабе в 1840-м), и почти сразу оба эти термина были освоены русской мыслью; притом — что весьма многозначительно — о них стали рассуждать не только так называемые западники (хотя эта ошибочная точка зрения широко распространена), но в равной мере и славянофилы. Правда, А. С. Хомяков, К. С. Аксаков, Ю. Ф. Самарин отнеслись к западным толкованиям социализма-коммунизма сугубо критически — как они относились к современной им идеологии Запада вообще; тем не менее они видели в самой этой проблеме глубокий смысл.
Хомяков писал, например, в 1846 году, что социализм (имелось в виду западное понимание социализма) «есть не что иное как вывод… из общего воспитания человеческого духа», хотя, как на тут же оговаривал, «вывод односторонний» и «по сущности мысли своей мы… выше социализма»[243] (разумеется западного). Еще более определенно высказался в 1848 году Юрий Самарин: «…коммунизм (опять-таки — западный. — В.К.) есть только карикатура мысли прекрасной и плодотворной. Коммунизм относится к учению об ассоциации, об организации промышленности и земледелия, о приобщении рабочего класса к выгодам производительности, как тирания к монархии».[244]
Итак, в основе социализма и коммунизма — «мысль прекрасная и плодотворная», «вывод из общего воспитания человеческого духа», но искаженные западными толкователями так же, как тиран искажает истинную суть монархического правления…
Корень проблемы в том, что для славянофилов — при всех возможных оговорках — была неприемлема частная собственность, и прежде всего частная собственность на землю (с их точки зрения земля в конечном счете должна быть государственной собственностью и всенародным владением). И, утверждая, что содержание славянофильской мысли «выше» западного социализма, Хомяков исходил прежде всего из реального существования в тогдашней России крестьянской общины, могущей стать, по его убеждению, основой плодотворного бытия страны в целом.
«Община промышленная, — писал в 1848 году Хомяков, — есть или будет развитием общины земледельческой. Учреждение артелей в России… имеет круг действий шире всех подобных учреждений в других землях. Отчего? Оттого, что в артель собираются люди, которые с малых лет уже жили по своим деревням жизнию общинною… Конечно, я не знаю ни одного примера совершенно промышленной общины в России, так сказать, фалянстера (имеются в виду опыты — впрочем, тщетные — устройства в 1830–1840-х годах „островков“ социализма на Западе. — В.К.), но много есть похожего… Все это не развито; да у нас вся промышленность не развита. Народ не познакомился с машинами… Когда… устроится наш общий быт, все начала разовьются и… промышленная община образуется сама собой». Хомяков противопоставлял положение в России ситуации на Западе, где, как он писал, «стремление всеобщее и разумное встречает везде неудачу», поскольку господствующие там во всех слоях населения «нравы… не допускают ничего истинно общего, ибо не хотят уступить ничего из прав личного произвола»[245] (курсив в цитатах здесь и далее мой. — В.К.).
Итак, с точки зрения славянофилов Россия, в отличие от Запада, способна осуществить ту «прекрасную и плодотворную» мысль, которая лежит в основе социалистических и коммунистических учений (Хомяков говорит в связи с этим и о «всеобщем и разумном стремлении», которое тем не менее на Западе неосуществимо). И это убеждение славянофилов, как показано в ряде новейших исследований историков, позднее во многом определило — несмотря на все разногласия — социалистические программы Герцена и даже Чернышевского.[246]
Герцен, ставя вопрос о взаимоотношениях своего «лагеря» со славянофильством, недвусмысленно писал в 1850 году:«… социализм, который так решительно, так глубоко разделяет Европу на два враждебных лагеря, — разве не признан он славянофилами так же, как нами? Это мост, на котором мы можем подать друг другу руку». «Мост», о котором говорил Герцен, был вообще-то шатким. Но Герцен прав в том, что в России — в отличие от Запада — не было сильной и высокоразвитой собственно буржуазной (то есть, в частности, индивидуалистической) идеологии.
Необходимо сказать и еще об одном. Из вышеизложенного вовсе не следует вывод (хотя его нередко делают), что славянофилы заимствовали «мысль» социалистически-коммунистического характера у Запада; речь может идти лишь об использовании ими западной терминологии. Ибо славянофилы черпали свои основные идеи из изучения и осмысления истории самой России — прежде всего «нравов» русских крестьян, а также устремлений и образа жизни русских духовных подвижников. Позднее продолжатель славянофильской традиции О. Павел Флоренский так писал об этом:
«Идея общежития как совместного жития в полной любви, единомыслии и экономическом единстве, — назовется ли она по-гречески киновией или по латыни — коммунизмом, всегда столь близкая русской душе и сияющая в ней как вожделеннейшая заповедь жизни, была водружена и воплощена в Троице-Сергиевой Лавре преподобным Сергием и распространялась отсюда, от Дома Троицы…».[247]
Ясно, что тот социализм-коммунизм, который стал реальностью после 1917 года, несовместим ни с учением славянофилов, ни, тем более, с заветами Сергия Радонежского. Но в то же время едва ли есть основания утверждать, что «мысль», лежащая в основе социализма-коммунизма вообще, была чужда России. Многие виднейшие русские идеологи, начиная с середины XIX века, так или иначе предрекали, что Россия пойдет именно по «социалистическому» пути, хотя подчас вовсе не считали его благодатным…
