Главным в полемике Бухарина со Сталиным, продолжавшейся с января до ноября 1929 года, был тезис о том, что «чрезвычайные меры в отношении крестьянства ведут к катастрофе, к гибели Советской власти». При этом Бухарин постоянно ссылался на Ленина, который в своих последних статьях (конец 1922 — начало 1923 года) не раз повторял, что раскол с крестьянством «был бы губителен для Советской республики» (см., например, известный бухаринский доклад в январе 1929 года «Политическое завещание Ленина»). Но это было чисто догматическим переносом ленинского положения семилетней давности в совершенно иную ситуацию. С лета 1917-го до весны 1921 года страна пережила эпоху всеобщего крестьянского бунта, являвшего самую грозную опасность для власти,[209] однако к 1929 году положение в деревне было совершенно другим, и проведение коллективизации вызвало слабое и локальное (в сравнении с периодом 1917–1921 годов) сопротивление, — в частности, потому, что так называемые «бедняки», которых власть в предшествующие годы всячески поддерживала, без каких-либо понуканий осуществляли и «раскулачивание», и создание колхозов (поскольку в период НЭП каждый крестьянин мог получить достаточный земельный надел, «бедняками» к концу 1920-х годов оказались в значительной мере те, кто не были склонны к упорному труду и питали ненависть к «крепким» хозяевам).

Бухарина, повторяю, волновала вовсе не судьба крестьянства, а его возможный сокрушительный бунт против большевистской власти, и поскольку к февралю 1930 года стало ясно, что такого бунта не предвидится, вчерашний оппонент Сталина оптимистически воспел «крутой перелом» в своей только что цитированной статье «Великая реконструкция». Бухарину было, разумеется, неудобно просто повторить данную ранее сталинскую формулу «Великий перелом», но он использовал в своей статье и слово «перелом» (с другим эпитетом), и определение «великая» (с другим определяемым).

Ныне пытаются доказывать, что подобные суждения Бухарина были вынужденными (то есть он в тактических целях лгал), что на самом деле он оставался последовательным противником коллективизации. Так, американский биограф Бухарина Стивен Коэн, даря мне в 1989 году свою книгу о нем, недоуменно спрашивал, почему я не являюсь поклонником этого деятеля — «защитника русского крестьянства». Но допустим даже, что цитированная статья «Великая реконструкция» была тактическим ходом. Однако в 1934 году в своем докладе о поэзии на 1-м съезде советских писателей Бухарин сказал о Есенине как поэте «с мужицко-кулацким естеством»: «Его настоящее поэтическое нутро было наполнено ядом отчаяния перед новыми фазисами великого переворота»,[210] то есть прежде всего коллективизацией. Говорить об этом в докладе о поэзии было, без сомнения, необязательно, и Бухарин здесь выразил, конечно же, свои действительные представления о «великом перевороте» (или «переломе»), сложившиеся несколько позже, чем сталинские, но все-таки уже к концу 1929 года. Очевидно, и Бухарин убедился в необходимости и «плодотворности» этого переворота, — что и выразилось в его статье «Великая реконструкция» (февраль 1930-го).

Обратимся к еще одному из известных «сталинских решений» — теперь уже в сфере внешней политики — «пакту» с Гитлером, заключенному 23 августа 1939 года. Этот «пакт» оценивался и как «мудрое» сталинское решение, предопределившее в конечном счете возникновение «второго фронта», и, напротив, как крайне недальновидное (приведшее к тяжелейшим поражениям в 1941-м) и «позорное» (союз с фашистами). Но и в данном случае к разговору об оценке я обращусь позже, в соответствующей главе этого сочинения. Сейчас меня интересует другое. Обе оценки — и позитивная, и негативная — обычно исходят из того, что «пакт» был выражением неожиданной личной инициативы Сталина, который ранее — это очевидно — выступал как непримиримый противник германского фашизма.

И на этот раз — как в переходе к коллективизации — может поразить быстрота кардинальной смены политики. На всем протяжении тридцатых годов Сталин самым резким образом выступал против германского фашизма (точнее, национал-социализма). И еще 10 марта 1939 года, менее чем за пять месяцев до пресловутого «пакта», он издевательски говорил в докладе на XVIII съезде партии о, по его выражению, «фашистских заправилах» Германии, которые «раньше, чем ринуться в войну, решили известным образом обработать общественное мнение, т. е. ввести его в заблуждение, обмануть его. Военный блок Германии и Италии против интересов Англии и Франции в Европе? Помилуйте, какой же это блок. „У нас“ всего-навсего безобидная „ось Берлин — Рим“, т. е. некоторая геометрическая фигура насчет оси»;[211] и т. п.

Далее Сталин сказал, что «войну ведут государства-агрессоры, всячески ущемляя интересы неагрессивных государств, прежде всего Англии, Франции, США, а последние пятятся назад и отступают, давая агрессорам уступку за уступкой» (c. 609).

Через пять дней, 15 марта 1939 года, германская армия, словно подкрепляя положения сталинского доклада, захватила Прагу, хотя известное Мюнхенское соглашение от 29 сентября 1938 года между Англией и Францией и, с другой стороны, Германией и Италией вроде бы гарантировало чешский суверенитет…

Реальную подоплеку тогдашнего хода событий выявил, например, видный английский историк Лиддел Гарт, книга которого «История Второй мировой войны» (1970) признана одним из лучших исследований предмета. Он сообщает о том, что стало известно значительно позже; как выяснилось, еще в ноябре 1937 года премьер-министр Великобритании Чемберлен направил в Берлин лорда Галифакса: «Галифакс был тогда лордом-председателем совета, вторым лицом в правительстве после премьер-министра. Сохранилась стенограмма беседы Галифакса с Гитлером. Галифакс дал Гитлеру понять, что Англия не будет мешать ему в Восточной Европе… В феврале 1938 года министр иностранных дел Иден после неоднократных споров с Чемберленом был вынужден уйти в отставку… Министром иностранных дел был назначен (20 февраля — В.К.) Галифакс. Несколькими днями позже английский посол в Берлине Гендерсон посетил Гитлера для конфиденциальной беседы. Фактически она явилась продолжением ноябрьских переговоров фюрера с Галифаксом… Еще больше ободрила Гитлера та сговорчивость, с какой правительства Англии и Франции восприняли его вторжение в Австрию (13 марта 1938 года, — В.К.)… И, наконец, еще большее удовлетворение Гитлер получил, узнав, что Чемберлен и Галифакс отклонили предложения русских о созыве конференции относительно коллективного плана гарантий против агрессии Германии».[212]

Это предложение СССР было направлено Англии и Франции всего через пять дней после нацистского захвата Австрии, 18 марта 1938 года. О дальнейшем ходе событий подробно рассказал их непосредственный участник и одновременно незаурядный историк Уинстон Черчилль:

«Я в то время настаивал (Черчилль был тогда влиятельным депутатом парламента. — В.К.) на том, что только заключение франко-англо-русского союза даст надежду сдержать натиск нацистов».[213] Но правительство Чемберлена отвергало все подобные предложения. 2 сентября 1938 года, продолжает Черчилль, его попросил о встрече посол СССР в Великобритании И. М. Майский. Сразу после этой встречи Черчилль направил министру иностранных дел Галифаксу письмо, в котором, в частности, призывал принять предложение СССР о выработке «совместной декларации при участии трех заинтересованных великих держав — Франции, России и Великобритании» с целью «предотвращения войны» (с. 135). Но Галифакс и Чемберлен отклонили и эту очередную инициативу СССР:

«Советские предложения, — заключает Черчилль, — фактически игнорировали. Эти предложения не были использованы (даже! — В.К.) для влияния на Гитлера, к ним отнеслись с равнодушием, чтобы не сказать с презрением, которое запомнилось Сталину. События шли своим чередом так, как будто Советской России не существовало. Впоследствии мы дорого поплатились за это» (с. 141).