В гостиницу заезжает некий человек из мэрии соседнего городка. Он увозит нас к себе — туда, где горы и золотые листья. И старые храмы синто в паутинках и росе. Тихо спят деревянные опоры, пауки охраняют свои владения. В каждом храме нам открывают похожие на гаражи сараи. В них стоят о-микоси. О-микоси — это такой, похожий на маленький храм, паланкин. Их носят по городским улицам во время храмовых праздников-мацури. Сакураи с Косидой крутятся вокруг о-микоси, обмеряют их и обнюхивают. А мне быстро становится скучно. И я, пооколачивавшись возле очередного паланкина вежливые пять минут, отправляюсь в небольшие самостоятельные плаванья по окрестностям. Ноябрь — время «Сити-Го-Сан» — праздника детей трех, пяти и семи лет. Разряженные, словно именинники, в кимоно и с воздушными шариками они идут с родителями в храм. Щелчки фотоаппаратов, счастливые детские мордочки. Это старый обычай. Раньше, когда дети часто умирали, была традиция водить их в храмы синто. Девочек — в три и семь лет, мальчиков — в пять лет. Представлять богам и благодарить за сохраненную жизнь. Просить на будущее. А теперь дети, слава богу, не умирают. Но праздник остался.
Обедаем у горного хребта под канатной дорогой. Вдоль забора на штырьках крутятся детские ветряные мельницы из пластиковых бутылок. Горы зеленые и меховые, разноцветные вагончики канатки тихо тают в их глубине.
В следующем синто-храме мы сидим в задней комнате, пьем чай с прелатом. Полумрак и лучи солнца светят сквозь сёдзи на стол, прямо в тонкую белую чашку. Тонкие белые чайные чашки поданы для нас, а для хозяина — грубая глиняная. И сам хозяин-прелат достоин внимания: крупный, широкоплечий, совсем нестарый мужчина с сильным жестким лицом. Такому бы кирасу носить. А он в шлепанцах, синих штанах-хакама и белой рубашке с широкими рукавами. Рукава западают назад, когда он поднимает руки. Так у женщин бывает иногда. Вот сейчас, кажется, тонкая ткань обнажит нежную белую кожу полных предплечий, изящный локоть и серебряные браслеты на точеном запястье. Но под легкой паутинной тканью не такая рука. Темная и жесткая, жилистая, ширококостная, мощная. Схватит — не вырвешься.
Прелат улыбается.
Он открывает нам очередной сарай с о-микоси. Сакураи с Косидой лезут внутрь, а я иду дозором вокруг старых храмовых деревьев и натыкаюсь на все того же прелата. Прелат в белой рубашке, синих хакама и шлепанцах, с немалым своим весом прыгает, пытаясь дотянуться до верхней задвижки соседнего сарая. Наверное, там стоят еще о-микоси. Открыть хочет. Не достает, хоть и роста немалого. В каждом прыжке он чуть-чуть дотягивается пальцами до верхней щеколды и немного смещает ее. Никто не видит непочтенного поведения почтенного святого отца, кроме одного хитрого охотника на мамонтов. «Охотник» выглядывает из ближайших кустов и тихонько хихикает. Прелат между тем открыл все-таки дверь! За ней — еще три о-микоси! Так, им тут возни часа на два, не меньше. «Охотник» перескакивает через храмовую ограду и удаляется в солнечные поля — искать счастья. А они пускай о-микоси обмеряют хоть до упаду!
Как же, сейчас! Звонок Косиды настигает меня за километр от храма:
— Мы возвращаемся. Ты где?
— Я далеко… Я бегу!
— Жду, — коротко отвечает Косида.
Пускаюсь галопом. Прибегаю минут через десять. Машина местного работника мэрии с Сакураи внутри стоит с заведенным мотором. За ней приткнулась Косидина «тойота». Вскакиваю к Косиде. Трогаемся. Молчим. Вскоре высаживаемся у очередного храма. Выхожу осторо-о-ожненько, тихо-о-онечко, на цыпочках крадусь вперед и вижу, что в конце дорожки, в створе каменных ворот-тории, стоит Сакураи. Солнечные зайчики скачут по земле и веткам, по его лицу, по каменным шершавинам гранитных столбов тории, по лимонно-желтым треугольным листьям гингко и вообще — везде, где только могут.
— Ты где была?
— Далеко, простите… Я не думала, что вы так быстро с ними разделаетесь.
— Я понимаю, там была дорога. В солнечных зайчиках.
— Ага, я не могу не идти, когда вижу дорогу!
— Правильно, нельзя не идти по дороге, если уж на нее ступил. Это грех не идти по дороге. Дорога — это важно, гораздо важнее многого… И уж точно важнее о-микоси.
Он поворачивается и уходит в сарай с очередным паланкином. А я все стою и пытаюсь понять, насколько велика была в его словах доля шутки. И к ужасу своему, понимаю, что, скорее всего, там ее вообще не было.
Они снова обмеряют, я снова кружусь вокруг да около храма. Чего только там не найдешь в кустах. Вот, например, статуя обезьяны с детенышем на руках. Она его качает, а сама одета как человек, в халат и высокую чиновничью шапку… И ее детеныш в пеленках. А вот каменный гривастый лев — страж ворот. Сидит на постаменте вместе с маленьким гривастым львенком…
А на заднем дворе торчит проржавевшая, с облупившейся краской статуя Ультрамана в человеческий рост. Помните, я про него когда-то писала — это такой фантастический телегерой, вроде Бэтмена. Ультраман в шлеме и обтекаемом белом костюме. В спине дыра и видны разбитые пружины, как у часового механизма. Что делал этот механизм в Ультрамане? Неужели заставлял его ходить? Нет, нет… На теле статуи нет шарниров, она цельная и не могла бы двигаться. Тайна не разгадана. Пустой взгляд в небо. Мертвая оболочка, оставшаяся после ухода души. Старый потешный робот. Кукла Суок… Она все никак не дождется наследника Тутти. Она стоит и ждет его на заднем дворе храма синто в горах Японии, под желтыми листьями гингко. Долго ей ждать… Я собираю букет маленьких треугольных листьев и засыпаю ими раскрытые вверх, застывшие ладони Ультрамана. С пустых глазных яблок облупилась краска. Провода отсоединены от жизни. Листья гингко золотятся. Жди долго, Суок, может быть, Тутти все же придет. Как жалко, что я — не он.
— Сэнсэй, а вообще-то, зачем мы сегодня целый день таскались эту пакость смотреть? — спрашиваю я своего учителя. — Для чего, собственно?
— Для того, чтобы определить возраст. По этой пакости, как ты говоришь, нету специалистов, но, поскольку она все же ближе всего к архитектуре, это… Детали, понимаешь… Во все времена, как храмы строили, так же и о-микоси делали. А потом много раз еще переделывали и чинили. Подлинный возраст из-за этого определить очень непросто.
— И что теперь?
Ничего, определю я им возраст. И не смотри на меня так. Не сложно это вовсе на самом деле. Я мог бы тебя тоже научить, но господи боже, на кой оно тебе, это умение…
И действительно, на кой?
— Эй, не молчи, говори что-нибудь, — смеется на обратном пути Сакураи. — А то Косида сейчас заснет за рулем и мы куда-нибудь врежемся!
И мне приходится работать в разговорном жанре, и болтать о чем попало, и признаваться, что хайку малоизвестного поэта Кикаку, мне нравятся больше, чем стихи его учителя Басё, потому что Кикаку написал хайку про «филина в мутных очках» [74], а это круто. И Сакураи ржет и говорит, что иностранцы-любители Кикаку, иностранцами считаться вообще не могут. А могут считаться только самыми что ни на есть японскими японцами, потому что большинство обычных японцев про Кикаку никогда и слыхом не слыхивало. И Косида, тоже раньше ничего и никогда не слышавший про Кикаку, стыдливо ежится, втягивает голову в плечи и крепче цепляется в руль. И обратная дорога действительно кажется короткой: все же, что ни говори, а от болтовни расстояния сильно укорачиваются.
Вот и Нара! Сакураи выходит у своего дома. Мы едем дальше, в Осака.
— Косида, ты устал?
— Отчего?
— Ну, целый день вы с сэнсэем впахивали, в отличие от меня, бездельницы, потом ты еще машину гнал пятьсот километров, я бы сдурела, терпеть не могу водить машину!
— Мне не тяжело, я люблю водить, и работа не пыльная была сегодня. Отчего я устал и вправду — так это от разговоров с сэнсэем!
— Почему?
— Я не люблю говорить вообще.
— Это я заметила.
— И главное, я его боюсь. Уже полгода, как с ним работаю, а все привыкнуть не могу.
