— О нет! — напыщенно произнес профессор Риго и снова усмехнулся. — Впрочем, я признаю, — поспешил он добавить, — что многие вполне могли потерять голову. Посмотрите на фотографию! Но речь не о том.
— Тогда чем же она опасна? — упрямо переспросила Барбара Морелл, уставившись на него своими серыми глазами, в которых светилось легкое раздражение. Ее следующий вопрос прозвучал вызовом. — Вы хотите сказать, что она — преступница?
— Нет, нет и нет, мадемуазель.
— Значит — авантюристка? — Барбара хлопнула ладонью по краю стола. — Своего рода возмутительница спокойствия?! — почти вскричала она. — Фурия, сплетница, интриганка? Да?
— Доложу вам, что к Фэй Сетон эти эпитеты неприменимы, — заявил профессор Риго. — Простите меня, но я, старый циник, назвал бы ее простодушной искусительницей и обольстительной пуританкой.
— Что же тогда остается?
— Остается, моя дорогая, найти ответ, во-первых, на вопрос: кто и зачем распускал о ней грязные слухи в Шартрезе и его окрестностях? Во-вторых, почему наш сдержанный и благовоспитанный Говард Брук, ее будущий свекор, громогласно поносил ее в таком публичном месте, как Лионский кредитный банк?
Барбара чуть слышно хмыкнула, что могло выражать и сомнение, и презрение, которое она либо продемонстрировала откровенно, либо, напротив, выразила невольно. Профессор Риго растерянно заморгал.
— Вы мне не верите, мадемуазель?
— Почему же? Отнюдь нет! — Краска залила ее щеки. — Откуда мне знать?
— А вы, мистер Хеммонд? Вы тоже ничего не скажете?
— Тоже, — ответил рассеянно Майлз. — Я…
— Разглядывали фотографию, да?
— Совершенно верно, разглядывал фотографию.
Профессор Риго был в полном восторге.
— Вы околдованы, да?
— Действительно околдован, — улыбнулся Майлз, потерев лоб. — Невероятные глаза… И такой поворот головы! Проклятый фотограф!
Майлз Хеммонд был измотан недавно перенесенной долгой болезнью. Он искал покоя, мечтал засесть в Нью-Форесте за свои старинные книги, поручив сестре вести хозяйство, пока она не обвенчается. Он вовсе не желал распалять воображение чужими портретами и забивать голову посторонними вещами. Тем не менее он сидел и так пристально глядел на фотографию, что ее легкие краски, казалось, то таяли, бледнели в мерцающем свете свечей, то снова вспыхивали, оживая. А профессор Риго продолжал:
— Слухи, касавшиеся Фэй Сетон…
— Какие слухи? — резко перебила Барбара.
Профессор Риго, не нарушая хода своих мыслей, оставил вопрос без внимания.
— …до меня не доходили. Я, слепой филин и старый глухарь, долго ничего не знал. Гарри Брук и Фэй Сетон должны были пожениться в середине июля. А теперь я расскажу вам о том, что произошло двенадцатого августа… В тот день, который, по-моему, ничем не отличался от остальных, я писал критическую статью для журнала «Ревю де дё Монд». Все утро провел я в своем уютном номере за столом, как и почти всю предыдущую неделю, а после завтрака отправился на Плас дез Эпар постричься. Оттуда я собирался зайти в «Лионский кредит» взять деньги.
Было очень жарко. С утра тяжелые тучи застилали небо, иногда прогромыхивал гром и принимался капать дождик, но гроза, которая разрядила бы атмосферу и ослабила жару, все еще не собралась с силами. Итак, я направился в кредитный банк. Первым, с кем я столкнулся у дверей, был Говард Брук. Странно? Да, довольно странно, ибо я представлял себе, что он в это время сидит у себя в конторе, как всякий деловой человек. Брук бросил на меня косой взгляд. На нем были плащ и фетровая шляпа. На левой руке висела трость с изогнутой ручкой, а в правой он держал старый кожаный портфель. Мне показалось, что в его голубые глаза попали капли дождя — они были влажными и блестящими, а рот плотно сжат.
— Дорогой Брук! — сказал я и пожал ему левую руку; в ответ он только пальцами шевельнул. — Дорогой Брук, — повторил я, — как ваши домашние? Как здоровье вашей милейшей супруги, и Гарри, и Фэй Сетон?
— Фэй Сетон? — переспросил он. — Будь она проклята, эта подлая тварь Фэй Сетон!
Увы! Он произнес эти слова по-английски, очень громко, и несколько посетителей банка обернулись. Добрый джентльмен слегка смутился, но был чем-то так озабочен, что не обратил на них особого внимания. Он отвел меня в сторону, чтобы никто нас не слышал, открыл портфель и показал мне содержимое. Я увидел четыре тонкие пачки английских банкнот. В каждой было двадцать пять билетов по двадцать фунтов стерлингов, итого — две тысячи фунтов.
— Эти купюры привезли для меня из Парижа. — Его руки дрожали. — Думаю, вы знаете, что английские деньги весьма привлекательны. Если Гарри не захочет отказаться от этой женщины, я просто-напросто заплачу ей, чтобы она уехала. А теперь — простите меня!
Он выпрямился, защелкнул портфель и вышел из банка, не произнеся больше ни слова.
Друзья мои, известно ли вам, что ощущает человек, получивший удар под ложечку? В глазах мутится, желудок подступает к горлу, и чувствуешь себя резиновой игрушкой, на которую наступили сапогом. Именно таковы были мои ощущения. Я даже забыл заполнить чек. Я обо всем забыл. Еле добрел в отель по скользким булыжникам мостовых. Сесть за стол и писать я не мог. Примерно через полчаса, в три с четвертью, зазвонил телефон. Я догадывался, с чем мог быть связан звонок, но звонил не тот, о ком я подумал. Звонила мама Брук, мадам Джорджия Брук, которая сказала:
— Ради Бога, профессор Риго, приезжайте немедленно!
На сей раз, друзья мои, я был не только ошеломлен, я, признаюсь, по-настоящему испугался. Я уселся в свой «форд» и поехал так быстро, как только дозволяла погода, лихо, хотя и не лучшим образом, крутя руль. Когда я подкатил к дому, Борегар казался вымершим. Я окликнул хозяев в прихожей на нижнем этаже, но никто не ответил. Тогда я вошел в комнату. Мама Брук сидела, выпрямившись, на диване и героически сдерживала слезы, нервно комкая в руках мокрый платок.
— Мадам, — спросил я, — что происходит? Что происходит между вашим замечательным супругом и мадемуазель Сетон?
И она стала изливать мне свои горести, благо никого другого рядом не было.
— Я не знаю, — говорила она, по всей видимости, искренне. — Говард ничего мне не рассказывает. Гарри говорит, что все это ерунда, но тем не менее тоже ничего не объясняет. Я ничего не могу понять. Два дня назад…
Два дня назад имел место скандальный и необъяснимый случай. Близ Борегара, у большой дороги на Ле-Ман, жил крестьянин по имени Жюль Фрезнак, который поставлял им яйца и овощи. У Фрезнака было двое детей (дочь семнадцати лет и сын — шестнадцати), с которыми Фэй Сетон дружила, и вся семья Фрезнак очень ее любила. Но вот два дня назад Фэй Сетон встретилась с Жюлем Фрезнаком, который ехал на своей повозке по дороге, окаймленной высокими тополями. Фрезнак соскочил с повозки — лицо его было перекошено от ярости — и стал так орать и так ее оскорблять, что она закрыла лицо руками. Эта сцена разыгралась на глазах у Алисы, служанки мамы Брук; стояла она довольно далеко и всех слов не разобрала, но голос крестьянина, хриплый от злости, казался ей диким ревом. Когда Фэй Сетон бросилась бежать, Жюль Фрезнак схватил камень и швырнул ей вдогонку.
Хорошенькая история, а?
Вот что поведала мне мама Брук, сидя на диване и беспомощно разводя руками.
— А сейчас, — добавила она, — Говард пошел к башне, к башне Генриха Четвертого, чтобы там встретиться с бедной Фэй. Профессор Риго, вы должны нам помочь. Вы должны что-нибудь сделать.
— Но, мадам! Что же я могу сделать?
— Я не знаю, — ответила она. — Но произойдет что-то страшное. Я это чувствую.
Позже мне стало известно, что Брук вернулся из банка в три часа с полным денег портфелем и сообщил жене, что решил дать расчет Фэй Сетон и для этого условился встретиться с ней в башне в четыре часа. Потом он спросил маму Брук, где Гарри, так как хотел, чтобы тот присутствовал при их свидании. Она ответила, что Гарри наверху, в своей комнате, пишет письмо, и отец отправился туда. Сына он там не нашел, потому что тот чинил мотор в гараже, и быстро спустился вниз.
