Ступайте же! Узнайте, кто этот Наследник и где Он в точности родился. От моего имени повергнитесь перед ним ниц. А потом возвращайтесь ко мне и доложите обо всем. Главное — обязательно вернитесь сюда.

Старый царь умолк и закрыл лицо ладонями. Когда он отнял руки, его лицо искажала безобразная гримаса.

— Но слышите! Не вздумайте меня обмануть! Полагаю, вы поняли, зачем я нынче вечером поведал вам некоторые страницы моей жизни. Да, верно, я привык быть обманутым, меня обманывали всегда. Но теперь вы знаете: когда меня предают, я караю, караю страшно, быстро, безжалостно. Приказываю вам… нет, молю вас, заклинаю: сделайте так, чтобы хоть раз, хоть один-единственный раз, на пороге смерти, я не был обманут. Подайте мне эту последнюю милостыню, поступите со мной искренне и честно, и тогда я перейду в другой мир с сердцем, в котором будет место не одному только отчаянию.

И они двинулись в путь. Они спускаются в глубокую долину Тихона, а потом взбираются по обрывистым кручам Горы Соблазна. По дороге они поклонились праху Рахили. Они идут, ведомые звездой, которая щетинится лучистыми иглами в ледяном воздухе. Они идут вперед звездным путем, и у каждого своя тайна и своя поступь. Одного из них баюкает спокойная иноходь его верблюда, и в темном небе он видит только одно — лицо и волосы любимой женщины. Другой впечатывает в песок диагональный след идущей рысью лошади — он видит на горизонте только трепетанье крыльев огромного сверкающего насекомого. Третий идет пешком — он все потерял и мечтает о небывалом небесном царстве. И в ушах всех троих еще отдается история, пронизанная воплями и ужасами, — история, что рассказал великий царь Ирод, это его история, история счастливого царствования, при котором процвела страна и которое благословляет мелкий люд — крестьяне и ремесленники.

«Так, значит, это и есть власть? — спрашивает себя Мельхиор. — Неужели стать великим властителем, чье имя навсегда будет вписано в историю, можно только такой ценой — ценой смрадного месива пыток и кровосмешений?»

«Так, значит, это и есть любовь? — думает Каспар. — Ирод любил в своей жизни одну-единственную женщину — Мариамну, любил всепоглощающей, благородной, нерушимой, но, увы, безответной любовью. И оттого что Мариамна была из рода асмонеев, а Ирод — идумеец, удары судьбы непрестанно поражали эту проклятую чету, жестокие удары судьбы, упорно повторявшиеся в каждом поколении их потомков». И чернокожий Каспар, содрогаясь, измеряет глубину грозной бездны, которая отделяет его от белокурой финикиянки Бильтины.

«Так, значит, это и есть любовь к искусству?» — вопрошает себя Бальтазар, устремив взор на небесную Бабочку, взмахивающую огненными крыльями. В его мыслях смешиваются два мятежа — мятеж в Ниппуре, уничтоживший его Бальтазареум, и иерусалимский мятеж, истребивший золотого орла, который украшал Храм. Но если Ирод ответил мятежникам на свой обычный лад — резней, он, Бальтазар, смирился. Он не отомстил за Бальтазареум, не отстроил его заново. Потому что старого царя Ниппура снедают сомнения. Если вся религиозная традиция осуждает красоту греческих статуй, римской живописи, пунических мозаик и этрусских миниатюр, может, в них и в самом деле таится некое проклятье? Он думает о своем юном друге Ассуре-вавилонянине, который ищет способ прославить своим искусством скромную повседневность человеческой жизни. Но как можно прославить то, чему самой природой предназначено быть ничтожным и мимолетным?

И все трое, каждый на свой лад, пытаются представить себе маленького царя Иудеи, к которому их послал Ирод по следу своей белой птицы. Но в мыслях их царит смятение, потому что этот Наследник Царства сочетает в себе несовместимые свойства: величие и малость, могущество и невинность, изобилие и бедность.

Надо идти. Идти, чтобы увидеть. Открыть глаза и сердце незнакомым истинам, внять неслыханным дотоле словам. Они идут, в умиленном ликованье предчувствуя, что путь их ведет к началу новой эры.

Осел — поэт, литератор, пустомеля. А вол болтать не любит. Он пережевывает свою жвачку, он созерцатель, молчальник. Он болтать не любит, но это не мешает ему думать. Он размышляет и вспоминает. В его голове, тяжелой и массивной, как скала, теснятся воспоминания стародавних времен. Самое почтенное связано с Древним Египтом. Это воспоминание о Быке Аписе. Апис рожден от девственницы телки, оплодотворенной ударом грома. Во лбу у него — серп месяца, а на спине — гриф. Под языком у Аписа прячется скарабей. Аписа вскармливают в храме. Может ли после этого удивить вола, что в хлеву девушка родила от Святого Духа маленького Бога?

Вол вспоминает. Он видит себя молодым теленком. Украшенный гроздьями винограда, он выступает в середине шествия в день Праздника Урожая в честь богини Кибелы, а за ним следуют юные сборщицы винограда и старые Силены, пузатые и краснолицые.

Вол вспоминает. Черную осеннюю вспашку. Неторопливый труд вспоротой лемехом земли. Напарника по работе, тянущего то же ярмо. Теплое дымящееся стойло.

Он грезит о корове. Прежде всего как об образцовой матери. О ее мягком животе. О том, как ласково тычется голова теленка в этот живой и щедрый рог изобилия. Как из гроздьев розовых сосцов брызжет молоко.

Он знает, что все это и есть он, вол, и долг его надежной, несокрушимой громады — неусыпно охранять роженицу Деву и появившегося на свет Младенца.

Пусть не смущает вас моя белая шкура, говорит осел. Когда-то я был черен как смоль, и только на лбу у меня белела звезда, знак моего предназначенья. Звезда и сегодня там, где была, но только никто ее не видит, потому что моя шерсть поседела. Так звезды ночного неба исчезают в бледном свете зари. Годы окрасили всего меня в цвет звезды, украшавшей мой лоб, и в этом я тоже вижу знак, бесспорную примету особой благодати.

Ибо я стар, очень стар, мне почти сорок лет, для осла это невероятно много. Не исключено, что я старейшина среди ослов. Это было бы еще одно знамение.

Зовут меня Кади Шуйя. Это следует объяснить. С самых юных моих лет хозяева не могли не отметить, что меня отличает необычное для осла умное выражение. Была в моем взгляде какая-то вдумчивость, проницательность, и это производило на всех большое впечатление. Вот почему мне дали имя Кади — ведь всем известно, что кади — это одновременно и судья, и священник, иначе говоря — человек, вдвойне отмеченный мудростью. Но, само собой, я был всего лишь ослом, самым смиренным и забитым животным, и меня не могли назвать почтенным именем Кади, не принизив его другим именем, смешным. Вот меня и назвали Шуйя, что означает — ничтожный, жалкий, презренный. Кадишуйя — это как бы мудрец-шантрапа, и хозяева звали меня иногда Кади, но чаще Шуйя, смотря по настроению… [9]

Я осел, принадлежащий бедным. Долгое время я делал вид, что меня это радует. Потому что моим соседом и наперсником был осел, принадлежавший богатым. Мой хозяин простой земледелец. С его наделом соседствуют богатые угодья. Один торговец из Иерусалима проводил здесь со своей семьей самые жаркие недели лета. Его осла звали Яуль — это было великолепное животное, почти вдвое больше меня, с шерстью удивительно красивого и ровного серого цвета, светлой и мягкой, как шелк. Надо было видеть, как Яуль выступает в сбруе из красной кожи и зеленого бархата, с тканым ковровым седлом и медными стременами, помпоны ходят на нем ходуном, а погремушки звенят. Я прикидывался, будто этот карнавальный наряд мне смешон. Я старался вспомнить, каким мукам подвергали Яуля в детстве, чтобы впоследствии превратить в это роскошное верховое животное. Я видел в свое время, как он обливался кровью, когда на его живой плоти бритвой вырезали инициалы и девиз хозяина. Я видел, как безжалостно сшили кончиками вместе оба его уха, чтобы потом они стояли торчком, словно два рога, не то что мои, которые уныло свисают на обе стороны головы, а ноги его туго бинтовали, чтобы они стали тоньше и прямее, чем у обыкновенных ослов. Так уж устроены люди: тех, кого они любят и кем гордятся, они мучают еще больше, чем тех, кого они ненавидят или презирают.