Селия бесшумно раздевается в темноте. Затем открывает дверь стенного шкафа и разглядывает свое отражение в зеркале, испещренном пятнами. Она чувствует, как пятно проникает внутрь ее тела, словно вода сквозь оштукатуренную стену. Оно распространяется по ней, медленное и влажное, расшатывая зубы, отяжеляя веки, делая темным шрам на ее иссохшей груди. Оставшаяся грудь Селии свисает до локтя, вялый сосок смотрит вниз, хотя живот у нее остался плоским, как у нерожавшей женщины. Редкие волосы прилегают к бугорку меж ног.

Затем она осматривает руки, опухшие и искривленные, как мокрое дерево, но ей уже их не исправить. Ноги тоже неузнаваемы – колени распухли, мышцы икр усохли, ступни изранены. Разве такими они были в юности? Лицо, тем не менее, еще можно узнать, хотя темная родинка над губой теперь больше похожа на черную бородавку. И серьги с жемчугом все еще висят в мочках ушей.

Селия надевает купальник Фелисии. Снаружи взошедшая на небе луна дразнит ее со своего насеста. Она входит в воду и плывет прочь от берега, разрезая воду короткими резкими взмахами. Небо усыпано звездами, но Селия не может распознать их молочные огоньки, не замечает их изнурительного состязания.

Мы с мамой проезжаем мимо щитов, рекламирующих революцию, как новую марку сигарет. Мы едем по Пласа-де-ла-Революсьон, где, как объясняет таксист, Вождь проводит самые большие митинги. Он рассказывает, что у Вождя добавилось забот сегодня утром, когда целый автобус людей, просящих убежища, снес ворота перуанского посольства Мама почти не слушает. Она погружена в свой собственный мир. Водитель едет в объезд по набережной Малекон, показывая нам форт Ла-Пунта и крепость Эль-Морро на другой стороне гавани. Мама бросает только одну фразу – что здания в Гаване полностью пришли в упадок и держатся только за счет прочности деревянных конструкций. Я замечаю что большинство домов с балконами.

Водитель поворачивает на Пальмовую улицу. Дома покрашены в кричащий желтый цвет. Штукатурка на стенах отваливается, отслаивается, и кажется, будто они осыпаны конфетти. Мы останавливаемся перед домом тети Фелисии, домом, где прошло детство абуэло Хорхе. Окна наглухо закрыты, квадратный двор усеян глиняными черепками и грязными флагами. Мама говорит, что на тамариндовом дереве, когда-то усеянном гроздьями стручков, жили целые стаи воробьев.

Мама даже не удосуживается выйти из машины, чтобы спросить у соседей, что случилось с ее сестрой. Она утверждает, что ожидала этого, с тех пор как абуэло Хорхе говорил с ней на Бруклинском мосту. Что до меня, то я не знаю, чего ожидать мне. Вероятно, только встречи с абуэлой Селией – именно это открылось мне после девятой ванны.

С того дня в Морнингсайд-парке я могу слышать обрывки чужих мыслей, передо мной мелькают краткие проблески будущего. Я не в состоянии это контролировать. Восприятие возникает неожиданно и хаотично, как сверкание молнии.

– Отвезите нас в Санта-Тереса-дель-Мар, – приказывает мама шоферу и закрывает глаза. Наверное, потому, что ей слишком неприятно смотреть в окно.

Мы едем по прибрежному шоссе к дому бабушки. Я смотрю на море, которое когда-то собиралась пересечь на рыбацкой лодке. Пассат гонит воду огромными волнами. Надвигается ураган. В море живут дельфины и скаровые рыбы, черепахи с ястребиными клювами и тупоносые акулы. В Мексиканском заливе на дне лежит затонувший корабль, заполненный золотыми слитками и дублонами. Через три года его найдут люди в водолазных костюмах. Они отметят это событие шампанским и убийством.

Четыре трупа плывут во Флоридском проливе. Это семья из Карденаса. Они украли лодку у рыбака. Она перевернулась сегодня рано утром. В следующий четверг лодка с гаитянами выйдет из залива Гоневес. У них есть номера телефонов друзей из Майами и сбережения родственников. Они доплывут до Тропика Рака и утонут в море.

Я привезла с собой альбом и коробку с кистями и красками, в основном акварельными. Мне хотелось взять с собой гитару, но мама сказала, что здесь негде играть. Она набила наши чемоданы дешевыми кроссовками и синтетической одеждой из латинских магазинчиков на Четырнадцатой улице. Я хочу сделать несколько набросков с абуэлы Селии, может быть, даже напишу ее портрет на подвесной плетеной скамье. Думаю, ей это понравится.

Мама выпрыгивает из такси и бежит мимо разросшихся кустов, мимо засохшей папайи и вверх по трем ступенькам крыльца. Я следую за ней. Пол покрыт расписным кафелем с блеклыми бутонами и вьющимися виноградными лозами. Его месяцами не мыли. Там, где отвалилась плитка, виден цемент. Софа покрыта пыльной, траченной молью мантильей. У задней стены стоит белесое пианино, рядом с ним заржавевший холодильник.

Мама оглядывает спальню, где она жила вместе с тетей Фелисией, теперь пустую. Только в стенном шкафу висит вечернее платье с оборками. Она проходит через холл в комнату абуэлы. На кровати постелена вязаная кружевная скатерть. На ночном столике – фотография Вождя. Мама отворачивается от нее с отвращением.

Я нахожу абуэлу, она неподвижно сидит на своих качелях. На ней поношенный купальник, распущенные волосы прилипли к голове, ноги чем-то изрезаны. Я опускаюсь перед ней на колени и прижимаюсь щекой к ее щеке, соленой от морской воды. Мы крепко обнимаем друг друга.

– Dios mio, что с тобой? – увидев нас, вскрикивает мама и убегает, чтобы вскипятить на плите воду и приготовить горячую ванну.

У абуэлы нет одной груди. Остался шрам, похожий на пурпурную застежку-молнию. Мама прикладывает палец к губам и бросает на меня взгляд, который предупреждает: «Притворись, что ничего не замечаешь».

Мы моем абуэле голову и прополаскиваем волосы кондиционером, затем вытираем насухо полотенцами, как будто это может как-то ей помочь. Абуэла ничего не говорит. Она подчиняется маме, как на торжественной церемонии. Мама расчесывает ей волосы частым гребнем. «Ты могла умереть от воспаления легких!» – причитает она и включает фен, который вырубает свет в гостиной.

Я замечаю бабушкины жемчужные сережки; тонкие золотые дужки искусной работы продеты через мочки ушей. В жемчужинах прячутся голубоватые тени, их гладкая поверхность таит прохладу. Когда я была маленькой, я гладила эти жемчужинки кончиками пальцев и прислушивалась к ритму бабушкиных мыслей.

– Я плавала ночью, – шепчет мне абуэла Селия, когда мы остаемся одни. Она смотрит в сводчатое окно над пианино на волны, как будто желая показать мне точное место. Затем сжимает мне руку. – Я рада, что ты помнишь, Пилар. Я всегда знала, что ты вспомнишь.

Мама застилает кровать абуэлы новыми простынями и покрывалом из овечьей шерсти, которые мы привезли из дома. Я помогаю абуэле переодеться в новую фланелевую ночную рубашку, а мама тем временем готовит бульон и пудинг из растворимой тапиоки. Абуэла Селия пробует по ложке того и другого, проглатывает таблетку витамина С и проваливается в глубокий сон.

Я укрываю абуэлу покрывалом и ищу в ее лице сходство с собой. С тех пор как я видела ее последний раз, волосы у нее поседели. Родинка, когда-то черная, посветлела. Руки покрылись светло-коричневыми пятнышками из-за больной печени.

Я знаю, что снится бабушке. Ей снятся убийства в далеких странах, беременные женщины, растерзанные на площадях. Абуэла Селия ходит между ними, немая и невидимая. Соломенные крыши дымятся в утреннем воздухе.

– Как ты можешь верить в это дерьмо? – Мама хватает фотографию Вождя с бабушкиного ночного столика Она вставлена в рамку из старого серебра прямо поверх абуэло Хорхе, чьи голубые глаза выглядывают из-за армейского кепи Вождя. Мама идет к берегу океана в шелковом платье и чулках, ее плиссированная юбка раздувается, как парус. Она кидает фотографию в море. Две чайки ныряют за ней, но поверхность воды уже пуста. Горизонт постоянно меняется, словно яркая линия буев.

Я думаю о путешествии к старым колониям. Океанские лайнеры плывут в Африку и в Индию. Женщины на борту в черных перчатках до локтей пьют чай из фарфоровых чашек. Желая побыстрей увидеть землю, они наклоняются через палубное ограждение.