В старом деревянном флигельке на Ждановке их жило четверо: старый, почти умерщвленный параличом Юрий Ильич, крутотелая, с черными усиками на губе — Зоя, парень Кузьма и белогрудый любимец — какаду-попка.

Жили вчетвером во флигельке на Ждановке а во всем городе, во всей стране жила, распоряжалась хозяйкой, растопырив ветровые крылья, — революция.

И оттого, что во всей стране всеми людьми распоряжалась революция, бывший полковник Юрий Ильич Коровин не командовал больше полком, подшефным наследнику цесаревичу Алексею, а сидел четвертый год паралитиком, прикованным к креслу; дочка Зоя, не докончив учения в Смольном институте, служила ордеристкой где-то в губпродкоме, а чахоточный и чужой раньше Кузьма, беженец из Холмской губернии, поселился в полковничьем флигельке.

И белогрудый попка не остался забытым в то время, когда революция рассаживала всех по новым местам. Но попка — не человек, и о нем — после-Чахоточный Кузьма попал в коровинский флигелек так: Прошлой осенью ходил по Петроградской стороне, нищенствуя, и зашел на Ждановке во флигелек — к бывшему полковнику Коровину. Так заходил, прося репу или сельдь, не один раз, пока Коровин, узнав Кузьму поближе и нуждаясь в человеческой помощи себе — паралитику, не оставил бездомного парня жить у себя.

И дочка Зоя не протестовала: надоело ей возиться с никчемным отцом… А Кузьма, обласканный неожиданно деревянным флигельком, стал ухаживать за старым полковником, следил за порядком в доме и, привыкнув, стряпал на «буржуйке» постный обед Коровиным и себе.

И еще имел Кузьма заботу об одном жильце в деревянном флигельке — о белогрудом попке.

Во флигельке было голодно, продавались все старые вещи из квартиры, а белогрудый какаду, как и раньше, ел кукурузу «конский зуб», коноплю, растолченную в мякиш, пил прокипяченную воду, да только лишен был сладкого крымского яблочка и редко-редко ел белый сахар, пайковой порцией приносимый Зоей из губпродкома.

И уход за избалованным попкой был тот же, исправно наполнял Кузьма кормушку и водопойку, вынимал и чистил каждый день донце из клетки (чтоб попка не ел своей собственной продукции), а на ночь, по указанию старого полковника, покрывал попугаево жилище парусиновым чехлом.

…Вот так — все дни вчетвером в низкорослом флигельке на Ждановке. Двое Коровиных и двое без фамилии: Кузьма — пришелец чахоточный и безымянный какаду-попка.

Но — в стране революция, и подчиняться ей должно и людям в деревянном ждановском домике, и белогрудому попугаю.

Весной во флигельке дела стали заметно хуже. Были проданы все ордена старого полковника, разменяли на хлеб светлое пальто офицерского покроя с шелковой подкладкой, почти все стулья, золоченые рамы от запрятанных портретов царской семьи, старинную родовую табакерку и много других вещей. Зоя приходила домой злой, грубила придирчиво Юрию Ильичу и ругала дармоедом Кузьму.

— Ну, и жизнь!… От такой жизни, кажется, нетрудно пойти на панель… Подумать только: дочь командира гвардейского полка, дворянка Зоя Коровина — и на панели… проституткой!. А все оттого, что я прикована к вам… ко всем… ко всем… противные, противные!… Уйду от вас…

Плакала у себя в комнате визгливо, бранно, а в клетке белогрудый попка отвечал ей из соседней комнаты крикливо, пронзительно:

— Ва-ва-ва!… Та-ва-ва!…

Все попугаи перенимают человеческую речь, а белогрудый какаду коровинский знал только свой язык — попугаев.

Чем говорить о себе человеком надуманное: «Попочка дурак, попочка дурак!» и казаться от того умным — коровинский какаду предпочитал молчать, как человек, и говорить, как его породы птица, а полковник считал своего попугая просто неспособным.

Бывало, Юрий Ильич, сидя с обмотанными ногами в кресле, пережевывал мертвой жвачкой всю свою жизнь полковничью и, глядя на задумавшегося какаду, изредка высовывавшего свой черный мясистый язык, вспоминал:

— Вот, относительно птиц, Кузьма… Должен сказать — редко кто из людей знаком с их жизнью. А я кое-что узнал, живя у брата в имении… Чудак был у меня брат. Дела шли перед войной из рук вон плохо, а он тратил последние деньги на птиц и животных. А птиц покупал не в Петербурге на Апраксином рынке, а выписывал из Германии, прямо из Гамбурга. Помню, при мне прислали ему серого попугая с красным хвостом… Серые попугаи, это — дворянство, аристократия среди попок, Кузьма… Сняли чехол с клетки, а попка вдруг и закричи:

А у Фоккельмана-то птичья фирма в Гамбурге… Да, штукари немцы дрессировать не только людей, но и животных…

Хоть и рассказывал все это Юрий Ильич не первый раз, Кузьма слушал внимательно, стараясь не выдавать своей скуки благодетелю своему — старому полковнику.

Кузьма — парень малообразованный, без роду и племени теперь, проживал в коровинском флигеле, а Юрий Ильич — как-никак полковник, знал самого царя, дворянин родовитый; к тому же, если бы не Коровин — погиб бы парень с голоду, — и оттого Кузьма слушает.

— …А был еще такой случай… Брат выменял на лошадь из племенных конского завода князя Кирилла Владимировича тоже одного попку… Красивый был, умнющий попугай. Так тот, как человек говорил, ей-богу… Брат мой за такую его способность и выменял у начальника дворцовой почтовой конторы. Поверишь ли, Кузьма? Попугай без запиночки молитву целую выкрикивал, бывало… Брат ему: «попочка, помолись», а он замотает, замотает головой и загортанит: «Спаси, господи, люди твоя и благослови достояние твое, победы благоверному императору нашему Николаю Александровичу…» и пошел до конца, ей-богу… Только у него не «Александровичу», а «Алек-к-ровичу» выходило. Забавный был!… Не даром Брэм говорит, что попугай — человек среди птиц. И скворцы тоже… Знаешь, Кузьма, говорят: подрезать им язычок — и станут человеческие слова выговаривать…

…Во всей стране голодно, и во флигельке на Ждановке тоже, и раздраженная Зоя сказала отцу:

— На вашего попугая дурацкого уходит немало денег. Кукуруза и конопля не так уж дешево стоят… Теперь такое время, что не до жиру — быть бы живу. Пусть Кузьма продаст его, а никто не купит, пусть подыхает!… Кажется, из всех обитателей Петрограда один ваш попка на усиленном питании…

Сказала и ушла, чтоб вернуться поздно ночью возбужденной, с блестящими глазами и вздрагивающими усиками на едва загнутой верхней губе, а в шуршащих юбках — кусками молодая ночь, вешний ветер, девичья тайна… Кузьма отворял ей дверь, кашляя вогнутой грудью, бело-кровным мелкозубым ртом и скрипучей дверной щеколдой, захлебнувшись и от влажного тягучего ветра, и от шуршания Зонных юбок — тайны…

Так приходила она часто, принося в ждановский флигелек осколки распрямлявшегося города, пряной весны и себя самой — неузнанной низкорослым коровинским домиком… Приходила, а почему так поздно — не спрашивал о том паралитик Коровин, а чахоточный Кузьма боялся о том подумать. Только чувствовал, что весной этой что-то случится. С Зоей и со всеми во флигельке.

Белогрудый какаду ел последние горсти южной кукурузы «конский зуб» и, отрыгивая пищу, тянулся целоваться к старому полковнику, оставившему любимому попке свою порцию сахара.

Уже два дня Юрий Ильич советуется с Кузьмой о попкиной судьбе, а он из-за решетки клетки уныло смотрит на длинноволосое пегое солнце, косой локон потерявшее на двух стенах коровинской комнаты. И кричит, непонятно, протяжно:

— Ва-ва-ва!… Та-ва-ва!…

Обыкновенно говорил старый полковник, сидя, как на троне, в своем кресле на колесиках, а Кузьма слушал; сегодня вышло наоборот:

— Уважаемый Юрий Ильич…

Кузьма всегда обращался к полковнику не иначе, как со словом — «уважаемый».