— Чаем угощу, повидло из слив есть, масло, халы почти кило — семейный вечерок у меня, ей-богу! Как же не угостить мне, Оля, твоего «нового кума»… ха-ха-ха! — весело разбрасы-вала она спотыкающиеся друг о друга кругленькие слова, накрывая на столик, разжигая возле двери примус, доставая из банки повидло, не забывая в то же время попудриться перед зеркалом, — быстрыми и легкими движениями своими наполнив всю комнату.

— Веселая Настюша, — ну, как? — улыбаясь, спрашивала у Адамейко сидевшая рядом с ним Ольга Самсоновна. — Мертвого — и того, кажется, чихнуть заставит!

Ардальон Порфирьевич кивком головы, долгой и добродушной ухмылкой выразил свою симпатию к жизнерадостной хозяйке.

— Это вы верно говорите, Ольга Самсоновна, — сказал он, показывая рукой на черный остов манекена. — Вот мертвая фигура, так сказать, подобие человеческое вроде… А вот Настасья Ивановна сжалились — приодели его и обласкали, заметьте… В наряды укутали его, мрачность прикрыли…

— А как же! Пускай и болваночка моя деревянная думает, что в городе Ленинграде живет!… — запрыгали к дивану юркие словечки Резвушиной. — Обязательно в жизни доброта нужна… и любовь! Обожаю любовь!… Ольга, наколи для Ардальона Порфирьевича рафинада… тут в шкафике… Нет, мою немую болваночку никто не обидит…

Она говорила о манекене, как о предмете женского рода, но это не удивляло Ардальона Порфирьевича: к усеченной деревянной шее манекена был прикреплен большой пестрый рисунок, изображающий литографски голову красивой кокетливой женщины, с чайной розой в прическе, — рисунок, какой иногда можно увидеть, как рекламу, в витрине захудалой парикмахерской.

— Моя болваночка имя даже свое имеет — а как же иначе! Имя не простое — парижское, и даже вполне свободно — салонное имя: мадмуазель Фифи! — поясняла словоохотливая Резвушина. — Как же такому-то предмету — и без имени? И лицо я для моей болваночки купила… ничего не скажете — красивое, нарядное лицо! И роза в волосах — богатая… А как же иначе? — с комичной серьезностью тараторила Настенька. — Придет заказчица, — ей и приятно жакетик свой или пальто новенькое не на чурбане увидеть, а при полной миловидной декорации! Уж обязательно надо каждому человеку — даже скупой дамочке-нэпманше! — приятное делать. Если б была я самым главным комиссаром — вроде как Буденный, — я б первым делом приказ для всех граждан подписала: обхождение приятное, комплименты друг другу культурные, разговор чтоб — ласковый и любовный, — вот что! И обязательно в каждой щелочке на земле должна любовь быть… Обожаю любовь.

Словоохотливость этой кругленькой шустрой женщины, свидетельствовавшей по делу Ардальона Адамейко и, по существу, мало чем способствовавшей правильному ходу судебного следствия, не раз вызывала у публики и у состава суда невольную и громкую улыбку, не мог ее сдержать и подсудимый Адамейко, когда Настенька Резвушина заговорила о том, как поняла она сразу, что «Ардальон Порфирьевич уж обязательно влюблен был до самой могучей страсти в Оленьку, но что у ней была определенная слабость на страсть и вполне ясная нерешимость…»

Не усмехался в судебном зале только один человек: было хмуро, как роща ночью, опущенное вниз лицо, влажны набухшие глаза, к которым прикасался иногда розовый батистовый платочек с выжженной в нем дырой…

— Свидетельница Резвушина! — спрашивал ее прокурор. — Каким образом Адамейко и Сухова встречались у вас в квартире и оставались там наедине?

— А очень просто все это выходило, поверьте! С первого разу, как пришла она, Оля, и представила мне Ардальона Порфирьевича (простите, товарищи судьи, что убийцу по имени-отчеству величаю!…), как представила она мне это: «Кум, говорит, мой новый», — так и смекнула я в ту же секундочку: «Любовь, думаю, уж обязательно закрутила! Что он обожает ее, — так это наверно уже понятно: красивое у Оли лицо и для любви, как сами видите… Только чем, думаю, таким особенным сучок этот рыженький чувства у ней вызвал? вот Адамейко-то самый?…

— Короче! — оборвал ее председатель.

— Ну, вот вам и короче! Как после того приходил он с ней, я минут десять посижу с ними, поговорю, а потом предлог найду себе какой-нибудь и оставлю их на полчасика или больше: каждому человеку приятное надо сделать. Что уж они там делали, затрудняюсь вполне вам сказать… Но только, как возвращалась я, — вид у Ардальона Порфирьевича всегда серьезный был и малохольный, как говорится…

Действительно, все происходило, как рассказывала Резвушина.

Но в вечер первого сентября она никуда не уходила — так, чтобы эти гости оставались одни, и предположения ее о возможном существовании интимных отношений между Ольгой Самсоновной и Адамейкой были скорее результатом ее чисто женской прозорливости, чем наблюдательности, потому что в этот вечер Ардальон Порфирьевич ничем почти не выдал своих истинных чувств к жене Сухова.

Он не мог этого сделать уже и потому, что в этот вечер ему пришлось встретиться с человеком, разговор с которым отвлек мысли Ардальона Порфирьевича и от Ольги Самсоновны, и от той цели, с какой он сегодня старался найти эту женщину.

Знакомство читателя с этим человеком тем необходимей, что он, человек этот, — сам не подозревая значения некоторых своих слов, — может, однако, объяснить многое, что оставалось до сего времени, весьма вероятно, непонятным для читателя и интригующим.

Человек этот был — Кирилл Матвеевич Жигадло, ближайший сосед Настеньки. Он вошел в комнату в тот момент, когда и гости и хозяйка только что приступили к трапезе. Вошел, не постучав в дверь, — тихо, неслышно, неожиданно приблизив сухой и длинный остов своего тела к маленькому столу, за которым все сидели.

— Вот и я! — сказал он сипловатым, как будто застрявшим в узком горле, надтреснутым голосом и посмотрел сверху на незнакомое ему лицо Ардальона Порфирьевича.

Даже бойкая Настенька не успела ответить на его странное приветствие, — вошедший быстро протянул руку Ардальону Порфирьевичу и поспешно отрекомендовался:

— Жигадло, Кирилл Матвеевич. Здешний жилец, непризнанный инвалид труда и, между прочим, ближайший друг Настеньки.

Сказал — и сразу же сел на свободный стул, не дожидаясь приглашения.

— Жигадло Старший, — повторил он опять. — А ваша как, дорогой гражданин?

— Моя фамилия — Адамейко… — нерешительно улыбнулся тот, и рука, несшая ко рту кусочек сдобной халы, так же нерешительно опустилась к столу.

— А имя как? — смотрел на него мокрым, водянистым глазом Жигадло.

Ардальон Порфирьевич назвал свое имя.

— Стойте! — вскрикнула, обращаясь к нему, Резвушина. Разве так культурный человек знакомится, а?… Сунул, можно сказать, оглоблю свою незнакомому человеку, фамилию свою малозначащую навязал, а потом еще вроде допроса устраивает… К тому же, Ардальон Порфирьевич, прошу помнить, что нахально почти… соврал этот дяденька: никогда он не был мне ближайшим другом… Воли моей на то не спрашивал! А что знаю я его хорошо, — это правда.

— Что ты, Настенька, совсем осрамила сгоряча Кирилла Матвеевича! — укоризненно засмеялась Ольга Самсоновна и с нарочитым дружелюбием посмотрела на него.

— Никакого сраму нет-с, а одно только непонимание. Коротко объясню вам, так как вижу, что изволили прийти сюда-с в первый раз, — обратился Жигадло к вглядывавшемуся в него с любопытством Ардальону Порфирьевичу. — Другом себя Настеньки твердо считаю, и никакого мне-с на то ее соизволения не требуется, ибо, полагаю, запретить быть другом — это все равно, что на земле тень свою вырезывать. Глупо и невероятно! Как скажете? А что ближайший я друг, — так понимать можете без интимных, так сказать, подозрений: комнаты наши рядышком-с, парные комнаты-с, как две ноздри — что одна обоняет-с, то и другой не запрещено.

— Краснобай старый! — беззлобно уже, горячась и дружески покровительственно косясь на него, воскликнула Настенька. — На всякий разговор мастак. Так и загрызет нового человека своими разговорами…