— Вот как! — улыбнулась, прищурившись, вдова. — Не сегодняшняя ли ваша знакомая — и есть это дело, батюшка вы мой? а?… Ну, ничего, — я шучу!… — слегка посмеивалась она.

Вряд ли следует здесь объяснять читателю, что Варвара Семеновна и была той женщиной, которую так напугал сегодня утром в скверике Адамейко; это стало уже очевидным из предыдущей главы нашей повести.

— Вижу, что шутите, — коротко улыбнулся уже и Ардальон Порфирьевич и присел на стул, стоявший одиноко у стены.

Он решил уже не уходить тотчас же. То, что соседка, давая взаймы деньги, могла рассчитывать сейчас на некоторое послушание и обычную в таких случаях учтивость гостя, -обязывало его не отвергать гостеприимства Варвары Семеновны. К тому же последняя была настойчива в своих приглашениях? — и это еще больше связывало Ардальона Порфирьевича.

Но, кроме этого, была еще одна мысль у него, говорившая за то, чтобы принять приглашение соседки: то, что она упомянула неожиданно про Ольгу Самсоновну.

Не подозревая того, насколько эта случайно встретившаяся женщина занимала теперь мысли Ардальона Порфирьевича, Варвара Семеновна, вспомнив о ней, невольно и неожиданно обострила их и усилила тем самым внимание гостя к своим словам.

Адамейко почувствовал, что ему стало вдруг приятно от одного упоминания про Ольгу Самсоновну, хотя он знал, что продолжая о ней разговор, вдова Пострункова вряд ли скажет что-либо хорошее об этой женщине, к которой отнеслась не совсем дружелюбно сегодня утром в скверике.

Но Ардальону Порфирьевичу был приятен уже самый разговор об Ольге Самсоновне, а вдова Пострункова была пока первым и единственным человеком, с которым можно было вести эту беседу, — и он решил потому на некоторое время остаться.

И чтоб не обрывать начавшегося уже разговора, Ардальон Порфирьевич сам уже старался подтолкнуть на него Варвару Семеновну, кстати сказать, действительно любившую посплетничать.

— Конечно, шутите, — сказал Адамейко, придвинувшись вместе со стулом к столу. — Но, между прочим, заметьте, сегодняшняя знакомая может хоть у кого возбудить интерес!

Этих слов было совершенно достаточно, чтобы Варвара Семеновна почти скороговоркой, оживленно сказала:

— Ах, вот как! Сейчас, сейчас, батюшка, потолкуем… уж мы потолкуем! Вот я только коржички и варенье возьму… Сейчас, сейчас, Ардальон Порфирьевич…

«Клюнуло!» — подумал Адамейко.

— И чем это она может интересовать порядочного человека? — продолжала вдова, когда на столе уже все было расставлено и гостю была подана большая фарфоровая чашка чаю. — Скажите-ка на милость, вот уж не сказала б я этого, Ардальон Порфирьевич!… Рыжая и стриженая, папироски у мужчин выпрашивает среди бела дня не хуже, чем другой кто… известной вам профессии… Какой же тут интерес, кроме обыкновенного, денежек, простите, требующего? Ровно никакого. А к тому же заметили вы, батюшка, что от платья ее шел дух нечистоплотный и неприятный, извините, к которому интереса, по-моему, ни у кого не будет… Заметили?

— Не обонял! — уклончиво сказал Адамейко. — «Врет, подлая!» — подумал он про себя.

— Не заметили? А я заметила. Я все хорошо замечаю!

— А она все-таки красивая… По особенному красивая. У нее глаза особенные, — продолжал Ардальон Порфирьевич медленно и тихо, словно повторял эти слова для самого себя.

— Ах, скажите-ка на милость, — глаза! — с презрительной усмешкой воскликнула Варвара Семеновна и поставила вновь на блюдце чашку с чаем, которую только что хотела поднести к губам. — Ну что ж, что глаза? Ест она вашего брата, мужчин, и не посолит даже! И безразлично ей, батюшка, красавец ли, или урод какой… мужчина незначительный! Лишь бы польза от него, — уж я ее сразу раскусила. А потом — что глаза? Врут они, бывает, — подло врут, Ардальон Порфирьевич… Знала я одну женщину — порядочную как будто, семейственную. И муж у нее духовного звания. Так у нее глаза — две овцы, да и только! А оказалось что? Развратница из развратниц. Понимаете?… Глаза — это маскарад один.

— Понимаю, — вежливо улыбнулся Ардальон Порфирьевич. — Помню. Это про нее упоминал в день смерти уважаемый Николай Матвеевич?…

— Про нее! — сорвалось у Варвары Семеновны. Но она тотчас же спохватилась и быстро добавила:

— Муж мой насчет себя самого шутил только. Это, конечно, с другим человеком случилось…

Видно было, что Варвара Семеновна очень смутилась; она на минуту умолкла, а потом, вдруг, неизвестно для чего, начала передвигать предметы, стоявшие на столе, и усиленно предлагать гостю коржики и вторую чашку чаю, хотя Ардальон Порфирьевич едва только отпил еще из первой.

Этот короткий разговор его с соседкой ничего почти не значащий для дальнейшего хода событий, так быстро приведших Ардальона Адамейко на скамью подсудимых, все же способствовал тому, что мысль его все больше и больше заполнялась образом Ольги Самсоновны.

И то, что неприятная ему соседка говорила о ней так недружелюбно и даже враждебно, — еще сильней увлекало его мысль, а образ жены Сухова становился для него вдруг загадочным и потому еще более притягивающим.

Ардальон Порфирьевич наскоро хлебнул остаток чая в чашке с тем, чтобы, получив у вдовы деньги, встать уже и отправиться на Обводный — по сообщенному ему Суховым адресу. Но в это время Варвара Семеновна куда-то вышла из столовой, — и Адамейко, слегка отодвинувшись от стола, начал заигрывать с собакой, с пушистым Рексом, давно уже вертевшимся подле него и заискивающе и просительно заглядывавшим в глаза.

— Кушай! — ласково сказал Ардальон Порфирьевич и бросил собаке один за другим два сладких коржика.

Собака быстро съела их и, виляя хвостом, вновь подбежала к столу. Адамейко опять бросил ей несколько коржиков, а один из них смазал даже слегка маслом, стоявшим тут же, на столе.

Михаил Козаков

За этим занятием застала его вернувшаяся Варвара Семеновна.

— Балуете, очень балуете!… — укоризненно сказала она, покачав головой. — Хотя это хорошо, — добавила она с улыбкой. — Кто с животными ласков, тот, говорят, и человека никогда не обидит. Есть даже такие, что и комара убить стесняются… Правда?

— Не знаю. Я вот… никого убить не могу, — сказал вдруг Ардальон Порфирьевич.

И замолчал.

— Упаси, Господь! — вздрогнули плечи Варвары Семеновны. — А есть ведь такие… Еще с малолетства боюсь их… Убьет он человека, или даже нескольких, и ходит потом спокойно среди публики, и разговаривает, будто именно комара какого прихлопнул…

«Дура!» — подумал Адамейко.

— Я вот именно… никого убить не могу, — настойчиво повторил он. — Хотя иной раз от настоящего убийцы не отвернулся бы, заметьте.

— Как так? — недоумевающе посмотрела на него. Варвара Семеновна.

— Очень просто. Убить я не могу, потому что сразу, как только и сделал бы это, — заговорить бы с убитым захотел! Страсть как бы захотел! Вот так подумаю: минуту тому назад говорил этот человек? Говорил! Ну, скажем, выстрелить в него или топором ударить — ведь глупость, прикасание только ничего не стоящим предметом. Так почему же он после того не говорит?! Ведь насмешка даже получается, издевательство над убийцей… Не так? А оттого, что он вдруг и не смог бы мне сказать, например: «Который час, Ардальон Порфирьевич?…», или другое что, я б мучился сам и мог бы прийти в умственное расстройство. Но, чтоб губить кого, — желать могу… Это даже просто, заметьте. И убийцу чаем даже накормлю или обедом даже…

— Э, нехорошо с вами, батюшка! Нехорошо с вами творится… Болезнь у вас, Ардальон Порфирьевич! — заволновалась вдруг Варвара Семеновна. — Вы и утром, извините, странный какой-то были… Известное дело, без занятия служебного — тяжело и обидно. Это понятно. Так вам денег дать? Сделайте милость… — торопливо говорила она, направляясь в спальню.

Адамейко слышал, как открывала она ящик комода, и знал уже, что — один из нижних, так как скрип выдвигаемого дерева был протяжный и не легкий, и Ардальон Порфирьевич представил себе длинный, туго набитый аккуратно сложенным платьем ящик, под этой тяжестью накренившийся теперь книзу. И там, среди различной материи, вдова Пострункова хранит, вероятно, значительную часть своих денег…