– Кислятина, – прокомментировала она, размышляя, допивать ковшик или нет. После секундного замешательства допила и, уже улыбаясь, вышла во двор.

Я сидела на лавочке, болтала ногами и уписывала огромный бутерброд – здоровенную горбушку хлеба-кирпича, намазанную толстенным слоем масла и сверху посыпанную песком, то есть сахаром.

– Что ты делаешь? – подскочила ко мне мама.

От неожиданности я поперхнулась и закашлялась.

Казалось бы: ну поперхнулась, ну закашлялась. Только не в моем случае. Я могу поперхнуться глотком воды и, если кто-нибудь вовремя не хлопнет мне по спине, умру от удушья. Попавшая не в то горло пища грозит мне верной смертью. Видимо, это у меня началось с того момента, когда мама меня напугала. В общем, я продолжала заходиться кашлем и уже начала синеть, а мама, вместо того чтобы спасать дочь, вырывала из моих рук кусок хлеба. С куском я бы не рассталась ни за что на свете – за такой бутерброд можно было и жизнь отдать, так что я хоть и лежала на земле, издавая хрипы, но бутерброд держала крепко. На нашу возню из дома выскочила бабушка, быстро оценила обстановку, долбанула меня по спине и разомкнула нашу с мамой хватку за бутерброд.

– Пять минут назад приехала и уже тут устроила! – разоралась она на маму. – Ты, кстати, надолго?

– Ей же нельзя столько масла! – заорала в ответ мама. – Куда ты ей такой кусок дала? У нее уже лицо как блин! Когда надо, тогда и уеду!

– У меня не блин! – заорала я в свою очередь.

– Иди, Манечка, покушай во дворе, не слушай свою мать-фашистку, – ласково сказала мне бабушка.

– Немедленно отдай мне хлеб, – строго потребовала мама.

В Москве бы я, конечно, послушалась маму, но здесь, на бабушкиной территории, я была свободна, поэтому со всех ног кинулась за калитку.

Я побежала к своей подружке-соседке Фатимке и на всем скаку врезалась в ее маму, тетю Розу.

– За тобой немцы гнались? – спросила тетя Роза.

Тут я должна прояснить ситуацию, почему она сказала именно «немцы гнались». Бабушки в нашем селе были «военными». Моя прошла всю войну. Мама тети Розы, Фатимкина бабушка, работала в госпитале и была убита, когда в санитарный поезд попала бомба. Даже Варжетхан лично убила немца топором для мяса, чем очень гордилась. Наши мамы были послевоенным поколением, так что воспоминания о войне были живы, и мы, дети, яростно ненавидели немцев и готовили бабушкам на Девятое мая номер самодеятельности, подвывая: «Мне кажется порою, что солдаты… превратились в белых журавлей». Бабушки плакали, и мы тоже.

– За тобой немцы гнались? – спросила тетя Роза.

– Нет, мать-фашистка, – ответила я.

– Иди пирог ешь, – пригласила тетя Роза. – И куру я сварила.

На кухне я быстро поменялась с Фатимкой бутербродом на курицу.

Это еще одно блюдо моего детства, за которое я готова отдать жизнь: курица, сваренная целиком в соленом бульоне. Ничего вкуснее в мире нет. А если взять кусок пирога, кусок курицы, посыпать солью огурчик и положить сверху перо зеленого лука. А-а-а-а! Слюни текут.

Я поужинала, рассказала Фатимке, как крутила на бигуди волосы, она мне обзавидовалась, и только к вечеру я вернулась домой.

Вечер прошел мирно, поскольку я почти сразу легла спать.

Утром мама встала, когда я уже сидела на кухне и ела привычный завтрак – яичница из трех яиц, пышки и кружка какао.

Мама застыла на пороге кухни и смотрела на меня, выпучив глаза.

– Ну вы, б…, даете, – проговорила она наконец.

– Уйди, по-хорошему прошу, – сказала ей бабушка, – а то я за себя не отвечаю. Ты же знаешь, что я контуженая. Дай ребенку поесть нормально, а то…

Мама звонко хлопнула дверью и пошла в сторону кухоньки, где стояла бутыль с домашним вином.

После завтрака я побежала играть с Фатимкой и домой вернулась к обеду.

Дома был кошмар. Бабушка дико хохотала, хватаясь за живот, а мама лежала на диване, свесив голову над тазиком, в котором я обычно мыла ноги.

Мама ругалась матом, когда могла поднять голову над тазиком, и свешивалась обратно. Бабушка уже даже не смеялась, а охала и стонала.

Оказалось, что мама пошла на кухню, где привычно хлебнула из ковшика «пробу» вина. Только в ковшике на полочке оказалось не вино, а разведенная марганцовка для кур и цыплят. Мама уже выхлебала половину ковшика, когда поняла, что пьет не вино. Теперь она умирала над тазиком, а бабушка хохотала.

– Ты это специально? Да? – спрашивала мама, постанывая.

– Ой, курам на смех, – рыдала от смеха бабушка. – А нечего вино с утра хлестать.

Во дворе собирались бабушкины подруги – тетя Роза и Варжетхан. Они рассматривали висевшее на веревке постиранное мамино платье – то, которое «голое», – и ее же кружевные трусы.

– И что, там у них все так ходят? – спрашивала тетя Роза у Варжетхан.

– Откуда я знаю? – пожимала плечами Варжетхан. – Ты же видела, до чего она дочь довела. – Каким-то образом вызывающая длина маминого платья была напрямую связана у них с моей худобой.

– А зачем она марганцовку выпила? – не унималась тетя Роза.

– Может, они в Москве так худеют, чтобы в таких платьях ходить, – авторитетно предположила Варжетхан.

Тетя Роза покачала головой.

– А мама сказала, что у меня лицо как блин, – пожаловалась я им. – Только я не знаю, хорошо это или плохо.

Соседки задумались.

– А что такое – «какблин»? – спросила тетя Роза.

– Это как лепешка, только яйца надо добавлять и молоко, – блеснула кулинарными познаниями Варжетхан.

– Молоко пить надо, зачем его в тесто? – удивилась тетя Роза. – Если как лепешка, то это хорошо, – успокоила она меня. – Значит, красивая.

– А маме не понравилось, – пробубнила я.

– Конечно, кому понравится такая лепешка? – охотно отозвалась тетя Роза.

После марганцовки мама еще целый день ходила тихая, в старом бабушкином халате и приветливо мне улыбалась.

– Бабушка, мама заболела? – спросила я испуганно. – Почему она улыбается?

Бабушка тут же начинала хохотать, от восторга хлопая себя по ляжкам.

Кстати, такая зимняя кухня или какой-нибудь закуток, где бродило вино, самогон или пиво, были в каждом доме. Нам, детям, по праздникам разрешали выпить пива – сладкого и вкусного. Мужчины пили вино, а моя бабушка и Варжетхан всегда пили араку.

Мама немного отошла от марганцовки и зашла к тете Розе на кофе.

– Оля! – вышла тетя Роза из кухни, слегка пошатываясь. – Тебя мне Бог послал.

– В каком смысле? – строго поинтересовалась мама, потому что ее Бог никогда на хорошее дело не посылал.

– Слушай, ты еще сколько здесь будешь? – спросила тетя Роза и икнула.

– Неделю, а что?

– Неделю! Целую неделю! Пойдем! – обрадовалась тетя Роза и потащила маму за руку на кухню.

– Вот! Я Ольгу привела! – объявила она своему свекру, Фатимкиному дедушке деду Марату, который сидел на низкой табуретке и, не мигая, смотрел на огромную бутыль с мутной жидкостью. – Понимаешь, – начала она объяснять маме, – он самогон гонит, а меня заставляет пробовать. А я больше не могу все время пьяная ходить. Из рук все валится и спать хочу. А у меня стирка, огород и вообще. Муж приходит, а я сонная. Он недоволен. Давай ты будешь вместо меня? – Тетя Роза, не дождавшись ответа, выскользнула из кухни и поплотнее прикрыла дверь.

– Только не вино! – предупредила мама. – У меня послевкусие осталось.

– На, – сказал дед Марат, – пей.

– Так много? – удивилась мама, разглядывая полстакана самогона.

– Пей, – повторил дед Марат.

Мама выпила.

– Ой… сколько там градусов-то? – Она еле дышала.

– Семьдесят, восемьдесят, туда-сюда, – ответил дед. – Ну, как?

– Арака как арака, – пожала плечами мама, чем нанесла деду Марату самое большое оскорбление из всех оскорблений. Потому что дед Марат был непревзойденным самогонщиком и слава о его араке доходила до других деревень.

– На, пей еще, – налил он из другой бутыли.