Вот и холл. А в дальнем конце – грозящая гибелью лестница. Он почти успел. Он спасет мать – не даст ей упасть.

Острая, словно копье, боль пронзила колени. Он опять споткнулся, но тут же упрямо заковылял дальше.

Но когда Вир добрался до подножия лестницы, мать уже лежала там. Кровь заливала ее голову, такая же ярко-алая, как вечернее платье и рубины, сверкающие на женской груди.

Он закричал. Почему он не смог ее уберечь? Почему он никогда не успевал спасти ее?

Его окликнули по имени. Потрясли за плечо. Должно быть, это виновник гибели матери. Вир набросился на врага.

– Пенни, ты в порядке? – пискнула неизвестная.  

Нет, не в порядке. Он больше никогда не будет в порядке.

– Пенни, перестань. Да перестань же! Ты делаешь мне больно.

Ему очень хотелось сделать кому-то больно.

– Пенни, прошу тебя!

Вир распахнул глаза. Он задыхался так, будто все гончие ада гнались за ним. Комната была темной, словно колодец – как в его сне.

– Все хорошо, – рядом с ним в постели негромко уговаривал кто-то теплый и мягкий, благоухающий медом и розами. – Это просто дурной сон.  

Элиссанда гладила его лицо и волосы.

– Это просто дурной сон, – повторила она. – Не бойся.

Что за нелепость – он ничего не боится.

– Я здесь, – поцеловала она Вира в щеку. – Все хорошо. Я не позволю, чтобы с тобой что-то случилось.

Он взрослый, сильный и умный. Ему не нужна защита от чего-то столь эфемерного, как сны.

– У меня тоже бывают кошмары, – обняла его Элиссанда. – Иногда мне видится, что я Прометей, на веки вечные прикованный к скале. При появлении орла просыпаюсь, а потом,  конечно, уже не могу уснуть и тогда мечтаю о Капри – прекрасном, далеком Капри.

У нее необыкновенный голос. Вир не замечал этого раньше. Но сейчас, когда она говорит во тьме, звучание ее слов прекрасно, как журчание воды для жителей пустыни.

– Я воображаю, что у меня есть собственная лодка, – нашептывала жена. – Когда солнышко и легкий ветерок, я выплываю в открытое море, засыпаю и становлюсь темной от загара, как рыбаки. А когда штормит, я стою на скалах и смотрю на бушующие волны, зная, что разгневанное море охраняет мое одиночество – и мою безопасность.

Вир уже не так жадно заглатывал воздух. Он понимал, что она делает. После внезапной смерти матери он так же старался для Фредди: обнимая брата за плечи, рассказывал, как ловить светлячков или ставить сети на форель, пока тот, расслабившись, не засыпал.

Но он никогда и никому не позволял делать это для себя.

– Разумеется, мечта была недостижимой, – продолжала Элиссанда. – Я всегда понимала, что вряд ли такое возможно. Даже если бы удалось уйти от дяди, мне пришлось бы зарабатывать себе на жизнь, а женщине никто не платит много. Я была бы вынуждена экономить, чтобы отложить сколько-нибудь на черный день, и считала бы себя счастливицей, если бы удавалось выкроить пару монет на билет до Брайтона.

– Но с грезами о Капри было легче жить дальше, – нежные пальчики провели по его скуле. – Это был мой огонек в ночи, мое избавление там, где не было спасения.

Вир теснее прижал к себе жену – он и не сознавал, что одной рукой обнимает ее.

– Мне известно все, что следует знать о Капри. По крайней мере, все, о чем считают нужным писать в путеводителях: история, рельеф, происхождение названия. Я знаю, что там произрастает и что водится у его берегов. Я знаю, какие ветры там дуют и в какое время года.

Элиссанда говорила, поглаживая мужа по спине. Тихими, почти гипнотическими словами она легко смогла бы его убаюкать, не будь их тела так притиснуты друг к другу.

– Так расскажи мне, – попросил Вир.

Пробуждения его чувственности нельзя было не ощутить. Но она не отодвинулась – наоборот, прижалась еще теснее.

– Сейчас там, наверное, людно. В одной книге писалось, что на острове есть поселение писателей и актеров из Англии, Франции и Германии.  

Вир больше не мог сдерживаться. Он поцеловал жену в шею, расстегивая ночную рубашку. От прикосновения к гладкой теплой коже сердце пропустило один удар.

– Конечно, – продолжала женщина дрогнувшим голосом, – я совершенно не обращаю внимания на их присутствие, чтобы можно было сохранять иллюзию полупустынного рая, где нет ничего, кроме моря, чаек и меня самой.

– Конечно, – согласился Вир.

Он снял ее ночную сорочку, стянул через голову свою и устроился так, чтобы Элиссанда оказалась сверху.

– А ты, просыпаясь после ночных кошмаров, о чем думаешь? – спросила она еле слышно.

Дернув ленточку на косе, Вир распустил жене волосы, облаком накрывшие его лицо и плечи.

– Вот об этом, – пробормотал он. – Я думаю об этом.

Не об акте соития как таковом, но о присутствии другого человека. Об обволакивающей, укрывающей близости.

И в прошлый раз, в Хайгейт-корте, когда Виру приснился кошмар, он думал о ней. Как Элиссанда игнорировала запрудивших изрезанное побережье Капри иностранцев, так и Вир выбросил из головы их обоюдное неприятие и взаимное негодование, вспоминая только о сладчайших улыбках.

Чего только не сделаешь, чтобы пережить ночь.

Но сейчас эта женщина над ним, податливая и жаждущая. Сейчас она не только позволяет, но и побуждает его все глубже проникать в ее лоно. Постанывает и вздыхает от наслаждения, прижав губы к его уху, и от нежного дыхания вздымаются волны почти яростного вожделения.

И когда наступило освобождение, в нем был пламень, неистовство и всепобеждающее, почти восторженное забвение.

Легкое дыхание жены шевелило мужчине волосы. Ее сердце билось у него на груди. Нежные пальцы в темноте нашли и сплелись с его пальцами.

Обволакивающая, укрывающая близость.

Но все же в этом навевающем дрему тепле истинный покой ускользал от него. Что-то не так. Возможно, все не так. Виру не хотелось думать.

Теперь его убежищем стала ночь. Перед рассветом мрак сгущался, но в этой тьме были только сладкие объятия.

Вир пробормотал слова благодарности и позволил сну овладеть им.

На рассвете настало обычное деревенское утро: щебетали птицы, на пастбище позади дома мычали коровы, щелкали ножницами спозаранку приступившие к работе садовники.

Даже звуки, производимые самим Виром, были мирными и домашними: плеск воды, наливаемой в таз для умывания, негромкий стук выдвигаемых и задвигаемых ящиков, шорох отдернутых штор и открываемых ставней.

Жена все еще уютно спала в его постели, медленно и ровно дыша. Волосы цвета взошедшего солнца рассыпались по подушке. Одна рука лежала поверх покрывала, словно протянутая к нему.

Во сне у нее был такой невинный, просто ангельский вид – как у женщины, к которой можно питать простые, незамутненные чувства. Вир приподнял безвольную руку и устроил под одеялом. Элиссанда поглубже зарылась в постель, довольно улыбаясь.

Маркиз отвернулся.

Повернувшись к кровати спиной, он щелкнул по плечам подтяжками и надел жилет. Пошарив по стоявшему на комоде подносу, выбрал пару запонок. А затем вдруг почувствовал, что жена проснулась и наблюдает за ним.

– Доброе утро, – не поворачиваясь, поприветствовал он, сосредоточенно застегивая манжеты.

– Доброе, – отозвалась Элиссанда хриплым со сна голосом.

Вир больше ничего не сказал, продолжая одеваться. За спиной заскрипела кровать: должно быть, жена надевала ночную рубашку, которую он сегодня утром обнаружил под собою вместе с ленточкой для волос – тоненьким пастельным напоминанием о событиях этой ночи.

– Я отправляюсь на прогулку, – сказал маркиз, натягивая твидовый пиджак и по-прежнему не глядя на супругу. – Приглашаю пойти со мной, если хочешь.

То, что он собирается сказать, он предпочтет выложить подальше от дома.

– О, да, конечно, – оживилась Элиссанда. – С удовольствием.

Нескрываемое радостное возбуждение в ее голосе кнутом хлестнуло по совести.

– Буду ждать тебя внизу.  

 – Я быстро, – пообещала она. – Мне нужно только одеться и переговорить с сиделкой.