Играли бы в картишки на материки и океаны, пили бы горящий синим пламенем самогончик, постреливали бы в птеродактилишек. Городов нет, людей нет, в запасе вечная вечность жизни, а надоест, можно и в меловые отложения — на заслуженный покой.

Глюм в который раз сунул руку в карман, но тут его мечты прервало появление весьма странной фигуры в белом. Он присмотрелся, кто это там пожаловал. Ангел! Припёрся, хрыч белый с шестью крылами…

Серафим поправил нейлоновые оторочки непорочно-белого хитона, отчего вспыхнули, затрещали зеленоватые искры, затем сунул под мышку неуклюжую арфу и стал разворачивать пергаментный свиток с нотами. Глюм хихикнул, наблюдая за пьяненькими, неуверенными движениями старого вредоносного знакомого.

— Слово увещева-а-ния! — возрыдал-возгласил трубно ангел и взял решительно первые тягучие божественные ноты.

Боцман жиденько захлопал в ладоши, осведомился с неподдельным интересом:

— Для кого так стараешься, если не секрет? Неужели меня пришёл агитировать за светлое будущее кастратов духа? Зря!

И направил в клыкастую пасть длинную струю из сифона.

— А что, его ещё нет? — удивлённый ангел ловким пассом извлёк из пустоты банку с финским пивом и решительно дёрнул, как с гранаты, кольцо. Глюм, сослепу не разглядев, что было в руках у ангела, упал ничком в лужу с протухшим тузлуком, заткнул уши пальцами.

— Будь здоров, «дракоша», — вежливо сказал ангел, поднимая банку с пивом.

— Ах ты тля райская, пугать меня вздумал! — рассвирепел Глюм. — Да я из тебя, гусь белопёрый, щас отбивную сделаю.

И боцман, сжимая татуированные кулачищи, шагнул на хлипкую досочку-западню. Та слабо хрустнула, и боцман с шумным всплеском ушёл в мазутную воду под причалом.

— Ты куда? — изумлённо спросил ангел. — И, собственно говоря, зачем?

Не проявляя, однако, лишнего любопытства, он допил пиво до конца. Отставил пустую баночку «Гофф» и извлёк тем же способом «Фудзи» — японское тёмное.

По воде шли круги, всплыла форсистая кепчонка, а за нею и Глюм. Боцман заколотил по воде руками, снова ушёл на дно.

— Спасите… Тону! — шёпотом крикнул он, появившись вторично.

— Извините, коллега, — задумчиво произнёс ангел, — Но пока вы не раскаетесь чистосердечно, я не подам вам руки. У вас столько грехов, что, глядишь, утащат в преисподнюю. У меня и своих достаточно…

Страшный гром тягуче ударил по ушам ангела, и он увидел, как могучий дьявольский коготь возник из первозданной тьмы, зацепил Глюма за шиворот и, встряхнув несколько раз, как нашкодившего щенка, увлёк во тьму же. На мизинце командора блеснула напоследок иридиевая печатка со знаком Саула, блеснула прощально.

— Знал бы, что он сам здесь купаться собрался, я бы не приходил!

Раздосадованный ангел прицелился было пустой банкой в кепчонку Глюма, но из-за врождённой аккуратности передумал и, вздохнув, понёс её к мусорному коробу, пропахшему рыбой. Затем вернулся, собрал своё нехитрое барахлишко и пошёл к проходной, которую в просторечии вербованные бичи-богодулы именовали «таркой». На ходу ангел сдирал с себя синтетическое облачение, и оно вспыхивало зелёными райскими искрами, распространяя, как во время грозы, запах озона.

— Значит, ты блудница! — констатировал ангел горькую истину.

— Да ты не стремайся, — утешила Светочка прозревшего ангела. — Лучше дай присмолить.

— Огонька? — с трудом перевёл он с портового арго. — Пожалуйте. — И на указательном пальце ангела затрепетал крохотный огонёк.

— Ну, мэн, я от тебя торчу! Сплошной крутяк! — Ангел ошалело затряс головой, это было вообще непереводимо.

— Я от «Акаи» тащусь. Джапан класс, — разглагольствовала девка. — С понтом мастер, не пухни! Щас вмажем, хаванём и ко мне на флет. Но башли вперёд, со мной динамо крутить за голый вассер не прохонже.

— А вы не желаете посмотреть на себя, какой вы были восемь лет назад? — печально спросил ангел.

— А на фиг? — решительно отрезала Светочка. — Вишенки в цвету, да? Как меня под ними отчим изнасиловал? Туфта это всё, мэн…

Ангел задумчиво посмотрел на подошедшего некстати бармена. Кажется, он понял наконец, в чём первопричина зла. Его порождает зло! Равнодушие. Корысть. Их беседу нагло и бесцеремонно прерывают и даже не извиняются. Бармен Боря сплоховал, пожалуй, впервые в своей недолгой, но грешной жизни, позабыв, что психоанализ превыше всего.

— Ты чего, земеля, в простое? Торговать резиной кто будет? Мани, мани кто мне будет делать? Без мани нет лайфа, без лайфа нет кайфа, тогда фейсом об тейбл!

— А ты говорил, он деловой, из центровых, — Светочка явно обманулась в своих лучших надеждах. — А он, значит, за тобой подметает. Кого лепишь, мэн, если ты пиджак?

— Ну что ж, — произнёс ангел, вставая во весь свой огромный рост. Неведомая сила так швырнула бармена, что он влип в стойку.

— Во, мэн косяк погнал! — восхищённо произнесла девица. В её пустых огромных глазах впервые засветился крохотный интерес.

Раздался негромкий удар кроткого райского грома, и погас свет. Изумлённые завсегдатаи увидели совсем иного Ангела — в полыхающем радужно фосфоресцирующем одеянии, с мечом в левой руке и с пальмовой ветвью — в правой. Ангел медленно и торжественно направлялся к Боре, а тот, рухнув на колени, рвал на себе волосы и кричал громко и осознанно: «Каюсь!» И Ангел лишь ветвью легонько дотронулся до грешника. Боря тотчас увидел своё возможное будущее: его ставили к стенке… Глаза у него остекленели, он стал икать и дёргать конечностями.

— Да будет так. — Ангел поднял меч. — Раскаивайся по-настоящему или…

Затем ангел поманил к себе блудницу вавилонскую. Та подошла к нему на подгибавшихся ногах.

— Я превращу тебя в гипсовую купальщицу с веслом и отбитым носом, — мрачно изрёк ангел. — Твою голову будут щедро метить голуби. Уличные мальчишки напишут на твоих гипсовых ягодицах: «Манька блядь». Ты будешь стоять так годами, тебя станет мочить дождь и заметать снег, нещадно жечь солнце. Ты будешь всё понимать, но останешься недвижимой. Отдыхающие будут фотографироваться рядом с тобой, хватая тебя за грудь и ляжки совершенно бесплатно, моя падшая радость, абсолютно бесплатно. А комиссия по культуре каждый год будет решать вопрос о твоём дальнейшем пребывании на этом свете в связи с амортизацией недвижимого паркового имущества на сорок пять процентов. Вот тогда-то у тебя достанет свободного времени для раздумий, как жить, какой быть. Хватит его с избытком и для раздумий над вечными вопросами: «Что делать?» и «Кто виноват?»

Аккуратно упакованная картина стояла в углу. В квартире было всё так же непривычно чисто и пусто. То и дело испуганно вздрагивая, художник суетливо метался из комнаты в комнату, несколько раз умывался, надевал и снимал плащ, брался приготовить кофе, но, пока он брился, кофе сбегал…

При этом, не переставая, что-то бормотал про себя. Но однажды разразился целым монологом.

— Это вы зря, Сударь! Портрет будет дьявольски прекрасен! Изображение самого Мрака и Ужаса, клянусь Преисподней! Простые смертные никогда не осмелятся даже краешком глаза взглянуть на него, ибо это — смерть! Самые лучшие из несуществующих красок: чернильные провалы морских глубин, тусклое золото подземных россыпей, чудовищный свет молний стратосферы, алая пена убийств, замешанная на наркотиках, бредовые оттенки стопобагаина, крэка и ЛСД, сладковатый серый дымок опиума-сырца… А разведено всё это будет на слезах жён, как же обойтись без влаги, на плаче детей и горестных стонах стариков. Добавлено немного лучших сортов алкоголя, великого утешителя слабовольных и никчёмных. Основой же на холст ляжет молчание в час смутных сил перед рассветом. И вес ради того, чтобы объявить вас свету в убийственном великолепии. Когда с моего великого творения сползёт кровавый шёлк траурного полотна, половина избранных для лицезрения содрогнётся в предсмертных конвульсиях, остальные сойдут с ума!.. Я изображу вас во весь рост. Сударь мой, с эполетами Адмирала Преисподней, с аксельбантами Князя Тьмы. В белоснежном кителе вы будете стройным, как стальной толедский клинок! Да, Сударь мой, как клинок с драгоценными клеймами — единорогом, лилией и морским змием. И черепа, черепа на пуговицах… Рельефные черепа гениев, что покончили жизни самоубийством, предвидя кровавый хаос двадцатого века…