Потому вслух ответил миролюбиво и добродушно:

— Бог это совершил твоим, князь Владимир Андреевич, попечением, да всего нашего воинства трудами и всенародною молитвою! — и, обнимая его, в свою очередь, вполголоса заверил: — Нет ничего крепче и надежнее братского пожелания. Оно сыновнему, материнскому да отцовскому равно, так что непременно богу в ушки долетит, и верую, что в это лето моя Анастасия твою Евдокию по наследникам непременно нагонит [109], а там как знать — может, и обогнать сумеет, — и по тому, как вздрогнули плечи Владимира, понял — в точку попал.

Тут подъехали с поздравлениями и остальные, включая Шиг-Алея. Последним подошел князь Палецкий, ведя за собой Ядигера. Недавний хан Казани был весь в крови, хотя и чужой, в разодранной одежде, но держался просто и даже позволил себе колкую шутку:

— А мне, хану казанскому, с чем тебя ныне поздравлять? С разрушением ханства казанского?

— А что касаемо разрушения, то с ним поздравить надобно тебя, а не меня, — парировал Иоанн. — Уж кому-кому, а тебе должно быть ведомо, сколь раз я к вам подсылал, чтоб все миром решить. Сами не захотели. Так что неча теперь на зерцало пенять.

Повелев очистить от мертвых одну улицу от Муралеевых ворот к цареву двору Иоанн въехал в город и был тут же встречен русскими пленниками, освобожденными от неволи. Увидев государя, они молча пали на колени, уткнувшись головой в землю. У каждого второго в глазах стояли слезы. Со всех сторон доносились выкрики:

— Сто лет живи, государь!

— Избавитель наш!

— Из ада ты нас вывел!

— Вечно здравствуй!

— Вот только ради одного этого стоило помучиться под стенами, — усмехнулся Иоанн, обращаясь к Адашеву. — Распорядись-ка, Ондрюша, в мой стан их всех отвести да накормить, а то ишь как отощали на татарских хлебах. Да, чуть не забыл. Назад их в этом тряпье отправлять, так они от холода по дороге помрут, так ты укажи, чтоб и платье им выделили из добычи, — тут же уточнив: — Простых ратников обделять ни к чему, а вот из той части, что мне причитается, ты их и приодень.

— Дозволь, государь, и я в них участие приму, — попросил Адашев.

— Ну, быть посему. И вот еще что. Всю остатнюю мою долю крепко-накрепко сочти, да распорядись, чтоб ее промеж вдовиц поделили, чьи мужья здесь головы свои поклали.

— Так ты что же, государь, — себе ничего не возьмешь? — не понял Адашев.

— Как не взять — непременно возьму, — весело откликнулся Иоанн. — Вон, царя Ядигера прихвачу, знамена царские и пушки городские.

— И все?! — удивился Адашев.

— Уж тебе-то, Олеша, хорошо ведомо, что моя корысть есть спокойствие и честь Руси, — заметил Иоанн.

Пока говорили, доехали до бывших владений Ядигера.

— Прости, государь, что плохо встречаю, — вновь едко усмехнулся тот. — Вишь, тати у меня совсем недавно побывали, вот и забрали все, что в силах унести.

— Подлинные тати — это которые вон тех заморышей, что меня возле дороги встречали, из родных домов силком потягали, гладом да хладом морили и плетями почем зря полосовали, — отозвался Иоанн. — Так ты за них не сумлевайся. Я их всех уже побить повелел, чтоб за обиды отмстить. А у тебя и спина чистая, да и сам ты вон какой пышный да раскормленный. По всему выходит — не тати у тебя гостили, а так — проказники веселые.

Однако настроение ему тот все-таки немного испортил, да и тягостно было находиться на дочиста разграбленном подворье, где даже узорчатые резные двери, и те не все уцелели. Поэтому, побыв совсем немного, он решил вернуться к себе в стан, где прежде всего пошел в церковь св. Сергия принести благодарную молитву чудотворцу. Но войско нуждалось в слове, а потому, прежде чем отправиться к столу, Иоанн вышел перед собранными полками. Хотел было обратиться к каждым отдельно — богу богово, а кесарю — кесарево, но потом нашел единое:

— Воины мужественные! — звонко выкрикнул он, и все разом загудели, довольно улыбаясь.

Ну а дальше было совсем легко. И пускай Иоанн чуточку перебирал насчет «неслыханной в наше время славы», которую они заслужили, пусть не всегда удачно обращался к истории, назвав их «новыми македонянами», может, не совсем уместны были пророчества относительно погибших, которые «уже сияют в венцах небесных вместе с первыми мучениками христианства», зато звучало все это искренне и от души — вот что главное.

После этого Иоанн еще нашел в себе силы посетить и утешить раненых. Затем, спохватившись, он немедленно отправил своего шурина, Данилу Романовича, со счастливой вестью в Москву к супруге, ну и заодно к митрополиту и князю Юрию. Лишь после этого сел обедать с воеводами.

Умный полководец непременно даст воинам после победы отдых. Пускай день или два — но он нужен. Мудрый же не позволит при этом расслабиться самому себе. Пока еще остается запал, нужно доделать те мелочи, которые обязательно вырастут в гигантские проблемы, если ими немедленно не заняться.

И весь следующий день ушел на указания подьячим — что и как писать по всем улусам черным ясачным людям.

— Народ дикий, воинственный, так что с ним надобно с лаской. Даже дикая собака ласку понимает. Гавкает, гавкает, а сунешь кусочек мясца, так она сразу хвостом учнет вилять. Тако и нам надобно, — поучал он приказных людей в своей канцелярии.

— Посему пишите, чтоб шли ко мне, страха не испытывая, потому как я их всех ныне жалую, и ясак, что они платили прежним казанским царям, подымать не собираюсь.

Через сутки Казань очистили от трупов, после чего Иоанн вновь поехал в город, выбрал место где-то в середине, водрузил на нем своими руками крест и заложил еще одну церковь, на этот раз во имя Благовещения богородицы. Строили споро, как только это умеют делать на Руси, и через сутки заложенная церковь была не только готова, но и освящена.

В тот же день Иоанн назначил наместника в Казани, справедливо рассудив, что даже бутафорные цари все-таки придадут местным жителям некое чувство независимости, а этого делать не след. Все, хватит.

— Народец тут как волк, а эту скотинку сколь ни корми, она все одно — на лес оглядываться станет, — объявил он воеводам. — Посему быть здесь моими наместниками, — царь внимательно обвел глазами окружающих и неожиданно для многих объявил, — большому боярину князю Александру Борисовичу Горбатому и боярину князю Василию Семеновичу Серебряному.

Поначалу он хотел было отдать эти почетные должности князьям Владимиру Ивановичу Воротынскому и Дмитрию Федоровичу Палецкому, желая воздать им еще больший почет, для чего накануне пригласил их к себе, чтобы келейно обсудить — согласятся ли. Но оба наотрез отказались, ссылаясь один на нездоровье, а другой на то, что не хотелось бы покидать Москву.

Они же и присоветовали иных. При выборе кандидатур сам царь предложил в первую очередь глядеть на натуры оставляемых — чтоб не больно-то кичились, не надменничали, ну и жадность свою не проявляли — чай, не кормленщиками он их тут оставляет. Обязательное условие — чтоб были добрыми воеводами, потому что как знать — ныне воевать не надобно, а к завтрему глядь и зашевелились. Вот по таким признакам и подобрали.

Палецкий предложил было Адашева, который и впрямь подходил по всем статьям, да еще как подходил, но он был нужен самому царю. Курбский лежал у себя в палатке с многочисленными ранами. Еще двоих — честных и добрых вояк — отвергли по причине молодости — уж больно горячи. Могут по младости лет такого напороть — не расхлебаешь. Так вот, перебирая одного за другим, и пришли к единственно возможным.

— Стало быть, ты тут не останешься, государь? — уточнил князь Мстиславский.

— А ты, боярин, мыслишь, что мне тут до скончания веку стоять потребно? — поинтересовался Иоанн.

— До веку — нет, а вот до весны бы надобно, — заметил Иван Федорович, пояснив: — Чтоб окончательно басурманское воинство искоренить.

— Какое? — насмешливо подал голос Данило Романович Юрьев-Захарьин. — Вон оно — все в землю полегло.