Стойте на этом до конца.

– Уговорили, – выдавил он из себя улыбку, а потом переспросил:

– У меня, действительно, есть сын? Надеюсь, это не блеф? – Мы обязательно с вами выпьем по этому поводу, – пообещала Инга, – когда устроим наши дела. Нотариус уже заждался…

Нотариальная контора оказалась совсем рядом. Они подъехали туда на его машине. Их действительно ждали. Мало того, бумаги уже были оформлены.

– Почему завещание? – поинтересовался Виктор. – Мы же говорили о дарственной.

– Для дарственной потребуется много бумаг, – вмешался нотариус, мужчина средних лет, с большой потной лысиной, которую он то и дело обтирал носовым платком.

– Завещание никогда не поздно переписать, – подмигнула Инга, – а с дарственной все куда сложнее.

Поставив свою подпись, Виктор подумал о смерти. Странно, что ему, тридцатидвухлетнему парню, приходится составлять завещание. А может, здесь какой-то подвох? Но подвоха он не чувствовал. Инга отдала ему копию свидетельства о рождении Андрея Викторовича Чернобровкина. Людкина фамилия.

Парень родился в октябре девяносто четвертого года. А Людка сбежала в марте.

Значит, была на втором месяце. Поэтому он ни черта не заметил. Так от кого же ждать подвоха? Кому теперь выгодна его смерть? Четырехлетнему Андрейке?

Он на время успокоился, пока не возникло новое подозрение. А вдруг копия липовая? И нет в помине никакого Андрея Викторовича, а есть только Инга, которая, по всей видимости, умеет блефовать, да еще ее хозяин, которого так боится Вах.

– Каким напитком отпразднуем сделку? – прервала его мысли девушка.

Они уже подъезжали к дому, и Виктору казалось, что Инга задремала. Всю дорогу она сидела с закрытыми глазами, крепко прижимая к себе сумочку – Может, махнем в ресторан?

– Думаю, рановато. И потом, я не одета для ресторана. Лучше выпьем у вас дома. – При этом она как бы случайно коснулась его руки, сжимавшей переключатель скоростей, и Виктор почувствовал, как кровь запульсировала в висках.

«Пусть я прошляпил квартиру, зато будет о чем вспомнить! Такие цыпочки на дороге не валяются!»

Они сошлись на ломбардском пино нуар и бургундском алиготе. Виктор предпочитал напитки покрепче, но сделал уступку даме.

Между тем дама велела откупорить обе бутылки. Затем последовало предложение выпить на брудершафт. Виктору нравилось, что она берет инициативу в свои руки, потому что с женщинами он всегда чувствовал себя скованно, а тут еще и иностранка.

– Мне – красное, а вам – белое, – продолжала распоряжаться Инга. – Потом поменяемся бокалами. Люблю смешивать напитки. Так скорее пьянеешь,* * *

Она стояла возле окна, и пино нуар в бокале, казавшееся густым и почти черным, будто вспыхнуло на свету, как и рубиновое кольцо на ее безымянном пальце. Впрочем, его не волновали ни у кольцо, ни оттенок пино нуар, ни болтовня Инги. Ведь предстоял долгий и томительный поцелуй, и не только…

– Виктор, вы сегодня совершили благороднейший поступок. Не всякий мужчина решится отписать квартиру незаконнорожденному сыну, которого и в глаза не видел. Ради бога, не ищите в моих словах иронию! И оставьте подозрения.

Можете прямо сейчас вызвать Люду на переговоры. У меня есть телефон переговорного пункта.

Он подумал о кассете, на которую продиктовал звуковое письмо. «Я в отчаянии, Люда!» Теперь положение не казалось ему таким уж отчаянным.

– Успеется, – ответил Виктор и представил, как Инга прижимается коленями к его бедрам, принимая в свое лоно.

– Выпьем за вашего сына.

Поцеловались они довольно холодно. Она пресекла его страстный порыв.

– Теперь мне – белого, а себе – красного. И немного музыки. У тебя есть Моцарт?

– Что-то из «Женитьбы Фигаро», но в современной обработке.

– Неплохо. Скажу по секрету, Моцарт меня возбуждает.

Пока он рылся в компакт-дисках, она сама разлила вино.

– А ты кто по национальности? – неожиданно поинтересовался Виктор. – Финка? – Почти.

Он не стал выяснять, что значит «почти». Главное, чтобы все было на месте, а в этом он почти не сомневался. И еще, у него совсем исчез страх перед кредитором, а ведь он пошел против его воли. Присутствие Инги вселяло смелость.

Фривольные куплеты из финала оперы пелись невыразительными голосами по-английски, да еще под электронику.

– За что выпьем теперь?

Она ждала его на диване. Он уселся рядом с бокалом в руке и обнял ее за плечи.

– За старую любовь! – подмигнула Инга и добавила:

– Которая приносит плоды…

– Может, лучше – за новую?

– Нет, за старую, – не согласилась она и принялась смаковать бургундское.

«Пино нуар» не вспыхнуло в его бокале, потому что в комнату заглянули сумерки.

Виктор сделал большой глоток и тут же вытаращил глаза, а потом схватился за горло так, будто его сдавило невидимой удавкой. Бокал, залив брюки вином, скатился на пол.

Девушка спокойно дождалась агонии, продолжая смаковать бургундское.

Когда Виктор окончательно успокоился, откинувшись на спинку дивана, она запустила руку в карман его брюк и достала ключи от письменного стола.

В ящике стола ее заинтересовала аудиокассета, завернутая в полиэтилен.

Вырубив бездарную обработку Моцарта, она поставила кассету и устроилась в кресле. Казалось, труп хозяина квартиры ее совсем не беспокоит. Труп остывал у нее за спиной, а голос Виктора жил еще сорок пять минут, взволнованный и грустный. Потом запел Кобейн, вызвав ухмылку на лице гостьи.

Звуковое письмо она стерла, оставив только две первые фразы: «Я в отчаянии, Люда! Люда, я в отчаянии!»

«Скитания окончены. Бродяжка угомонилась, обрела покой и тепло. А не пойти ли на дно, к рыбкам?»

Пираньи сгруппировались за стеклом аквариума, с надеждой поглядывая на девушку, приблизившую к ним свое лицо. Вряд ли они были очарованы ее египетским профилем, волной иссиня-черных волос, голубыми глазами, а тем более – мыслями.

С виду безобидные рыбки, если не считать вездесущего одноглазого самца, да и он не внушает страха. А попробуй сунуть им палец!

– Ваш кофе, Аида.

Новая официантка Люда никак не может перейти с ней на «ты».

Провинциальный синдром. А сама-то она разве не из провинции? Не из жуткого захолустья на краю земли, то бишь на границе с Китаем? Первые двенадцать лет жизни в этой дыре ей показались адом. Вот и пошла она по миру Целых десять лет понадобилось бродяжке, чтобы наконец угомониться, обрести свой угол. «Углом»

Аида называла пятикомнатную квартиру на Фурштадтской. Уже больше года она жила в Санкт-Петербурге и считала его своей настоящей родиной. По крайней мере, здесь родился ее прадед и здесь умерла прабабушка…

Старая Аида, мудрая, ворчливая цыганка, полвека провела в разлуке с любимым городом, а вернувшись, прожила всего три дня, да и то в полном беспамятстве. Последние слова сказала по-венгерски, и только правнучка их поняла: «Не будет нигде покоя. Одни скитания. Вечные скитания…»

Имела ли в виду почти столетняя старуха свою загробную жизнь или таким образом напутствовала правнучку, так и осталось неизвестным. Во всяком случае, теперь некому погадать на картах, чтобы предсказать дальнюю дорогу, а сама Аида никуда не собирается. Ей уютно в этом городе, в этом кафе, за этим столиком с остывающим капуччино и любопытными пираньями за стеклом аквариума.

Она всегда мечтала о большом уютном доме для своей семьи. Мечта сбылась. Правда, от семьи остались только сводный брат да мачеха. Есть еще отец, но он далеко, и у него своя семья. Родион до сих пор переписывается с ним, помнит и любит. Для Аиды же отец – нечто чужеродное, когда-то ненавистное, с годами ставшее пустым местом. Однажды ей приснилось, что она любит отца.

Только во сне он называл ее бабушкой. Сон показался ей отвратительным, но с тех пор появилось ощущение дряхлости, словно призрак старой цыганки поселился у нее внутри и Аида теперь приходилась бабкой собственному отцу.