– Вот как. – Она посмотрела ему прямо в глаза, и Майринг не отвел взгляда.

– Да, я тоже так думаю, – признался он.

– А ты еще спрашиваешь, почему я уезжаю. Я боюсь и за себя, и за ребенка! – Она опустилась на табурет с недочищенной картошкой в одной руке и с ножом – в другой. – И за тебя я тоже боюсь…

С того самого дня, когда он впервые изменил жене, когда узнал в убийце брата Аиду, когда по совету Ирины не вернулся домой, жизнь превратилась в сплошную круговерть. Решил покататься на карусели, а ее забыли выключить.

В ту ночь Люда долго не открывала ему дверь, приняв за очередного клиента Виктора, не знавшего или забывшего, что наркоторговец давно переехал на тот свет. Только тогда Марк сообразил воспользоваться телефоном. Уж больно он был не в себе.

Люда восприняла приход Марка как должное и даже не стала стелить ему отдельно.

Наутро он почему-то не почувствовал угрызений совести. Наоборот, во всем теле была приятная легкость и в голове звучала давно забытая песня про Казанову. Действительно, «зачем делать сложным то, что проще простого?»

И, придя на работу, спокойно смотрел в глаза Ирине и даже давал ей, своему заместителю, кое-какие распоряжения. И она, не моргнув глазом, их исполняла, и она не видела в его поступке трагедии и не пыталась ничего выяснять. Отношения между супругами были, как всегда, деловыми и по-аптечному стерильными.

Марк не мог точно установить, с какого момента их семейная жизнь превратилась в аптеку, но произошло это, по всей видимости, давно. И еще в это утро он понял, что окружен людьми, которых не любит, и поэтому одинок. Одинок, имея жену, детей, любовницу и множество друзей. Одинок точно также, как в детстве, когда просил у родителей братика.

И было еще кое-что, в чем он боялся признаться самому себе. Его тяготило осознание безвыходности и бессмысленности происходящего. Да, он может пожить недельку-другую у Людмилы, он может даже вернуться к Соне, и та его непременно примет и забудет обиду, и они проведут еще много упоительных часов в доме нотариуса, но все равно в конце концов он вернется к жене и детям. К жене и детям. Приговор окончательный и обжалованию не подлежит. Он никогда не решится бросить детей, разменять огромную, но неуютную квартиру на Васильевском острове, нанести сокрушительный удар по собственному бизнесу. Он не способен на такие подвиги. Кто-то другой – да, но не Майринг.

Ирина вела себя очень странно. Ему казалось, что раньше она ревновала его к Людмиле. Теперь же, когда факт налицо, ей это абсолютно безразлично.

Может, просто хотелось поиграть в ревность, создать иллюзию страсти.

– У меня тоже есть любовник, – призналась она, когда они ехали с работы домой. – И не один. Что будем делать?

Он только пожал плечами в ответ, довез ее до дому, а сам из машины не вышел. Она ждала у подъезда, курила. Он тоже курил. Это длилось минут пятнадцать. Потом он завел мотор… Марк снова пустился во все тяжкие. – Одного я понять не могу. – Людмила снова взялась за картошку. – Почему ты так ее выгораживаешь? Она ведь больная! Посмотри, сколько трупов!

По-твоему, ее не надо изолировать от общества? Пусть дальше травит людей?

Погоди, она еще и до тебя доберется! Что же ты все молчишь и молчишь?!

В своем открытии, сделанном в доме нотариуса, он признался Людмиле три дня назад, когда пропала барменша Вера. Правда, опустил интимные подробности.

Впрочем, она была так потрясена услышанным и тем, что ее самые фантастические догадки насчет Аиды оправдались, что совсем упустила из виду обстоятельства, которые привели Марка на набережную Фонтанки.

– Молчу, потому что не знаю, что сказать, – не кривил душой Майринг. – Изоляция ее от общества ничего не даст. Как вообще можно изолировать от общества то, что само общество и породило? Это непрерывный процесс. И Виктор, и, возможно, Вера оказались впутанными в чьи-то игры. Видимо, в игры солидных людей, проповедников какой-то морали, и не исключено, что эти люди стоят на страже общества. Аида всего лишь исполнительница их железной воли…

– А по-моему, ты просто к ней неравнодушен. Он давно не видел Аиду и скучал по ней, как по единственному другу, которому можно открыть душу. Что касается ее женских чар, то они почему-то не действовали на Марка, хотя Аида была самой блистательной женщиной из всех, кого он знал. Теперь он понял, как был счастлив во время их утренних посиделок, которые уже никогда не повторятся.

В эти минуты он не чувствовал себя одиноким. Аида обладала удивительным умением заполнять пустоты.

Майринг ничем не хотел ей вредить. Ему вполне хватало того страшного знания, которым он теперь обладал, а донос – это не по его части.

– Она мне как сестра, – признался он, понурив голову. – Я потерял брата и не хочу терять сестру.

– Ты – ненормальный! Эта «сестра» убила твоего брата! Твоего настоящего брата! Дикость какая-то, ей-богу!

– Дикость сродни античности, – рассуждал Марк. – Мифы иногда возвращаются.

– Античные герои убивали не ради денег, – спорила с ним Людмила.

– И ради денег тоже.

Утром он отвез их на вокзал. Обещал Людмиле приглядывать за квартирой, а Андрейке прислать компьютерную игру.

На прощание она сказала:

– Прости, но я не гожусь в героини античного мифа. И даже в героини бульварного романа. Обо мне никто никогда не напишет и никто никогда не узнает.

Я скоротаю свои дни в глухомани, но ничего не буду знать о ваших античных делах. Я больше не хочу вашей жизни… Прощай!

Два дня Аида провалялась в постели с высокой температурой. Иван и Патимат по очереди дежурили возле нее. Причина болезни была непонятна врачам.

Девушка лежала без сознания, в бреду. И при этом никаких признаков простуды.

– Очень сильное нервное расстройство, – пришли наконец к заключению медики, которых приглашал к сестре Родион.

– Что у вас там случилось? – спросил он как-то Ивана, когда тот остался с ними ужинать. – Сестренка опять кого-то убила?

– Родя! – всплеснула руками Патимат. – Что ты такое говоришь?

– А что я сказал? – В последнее время Родион частенько прибегал к циничным гримасам, но они плохо сочетались с его инфантильностью. – Он ведь собрался на ней жениться. Значит, должен все знать.

– Все знать нельзя, но я знаю очень много, – успокоил его Иван и, помешав ложкой чай, в той же успокоительной манере добавил:

– Смею вас заверить, накануне болезни Аида никого не убивала. Если вы желаете более полного отчета, то за минувшую неделю вашу сестру дважды могли убить. Она постоянно подвергается риску. Ничего удивительного, что у нее нервный срыв.

– Вы говорите о ней, как о гениальной балерине или певице, – усмехнулся Родион.

– Она тоже гениальна в своем роде, – не поддержал его иронии Мадьяр.

– И в какой же области?

– Родя! – Патимат боялась, что между мужчинами вспыхнет ссора, но Иван держался подчеркнуто вежливо, если не сказать аристократично.

– В области авантюры, блефа или просто театральной игры. Есть театральная игра без театра. Представьте себе артиста не на сцене, а среди зверья. Один неверный шаг, фальшивый взгляд, лишнее слово – и его разорвут на куски. Жизнь страшнее сцены. И вот с этой точки зрения, она – гениальная актриса! – В полной тишине Иван отпил горячего чаю и признался:

– Вчера Аида бредила по-венгерски. Обращалась к какому-то ребенку Кажется, к мертвому ребенку. Или к нерожденному. Вы не знаете, кто это?

Родион покачал головой, а Патимат встрепенулась, как будто о чем-то вспомнила.

– А сегодня она бредила по-аварски. Просила у меня крепкого чаю с кислыми яблоками. Любимый напиток прабабушки…

На третий день Аида пришла в себя и действительно попросила «бабушкиного чаю».

– Мне снился глупый сон, – сообщила она домочадцам. – Я сидела в спичечном коробке со своим старым знакомым, жуком-рогачом. Он был огромен и страшен, а я совсем «пицике», жалкая замарашка. Жаль, что бабушки нет, она умела толковать сны.