Когда–то, много веков назад, жизнь русского человека была проникнута православным мироощущением. Молитвы утренние и вечерние, краткие, совершаемые по нескольку раз в день до и после приема пищи, молитвенные обращения к Богу по разным случаям: например (см. молитвослов) «перед началом всякого доброго дела», во многих семьях — ежедневное чтение вслух Священного Писания, «славление», т.е. молитвенные посещения дома священником по большим праздникам, наконец, по воскресным и по другим праздничным дням походы всей семьей в храм, — все это придавало церковную окраску буквально каждому моменту жизни человека.
К этому надо прибавить участие в частных богослужениях, совершавшивхся нередко в домашних условиях при всех сколько–нибудь выдающихся семейных и личных событиях: сюда относятся крещение детей, молебны и панихиды по разным случаям и памятным дням, наконец, отпевания усопших родных и близких.
Важнейшее место в жизни православного христианина занимали такие стимулирующие духовное развитие переживания, как нередкие причащения Тела и Крови Христовых с предшествующей исповедью. Быт упорядочивался чередованием постных и скоромных дней, даже целых периодов (масленица, Великий и другие посты, «сплошные» недели, в том числе пасхальная, «святки» и другие), отличавшихся большим многообразием народных обычаев, регулировавших и обыденную, и сакральную стороны жизни.
Трудно определить, в какой степени все это совершалось с должным благоговением и усердием и сопровождалось настоящей молитвой, которая есть не что иное, как «устремление ума и сердца к Богу» [1] Можно, однако, считать несомненным, что пронизанная церковными установлениями жизнь православной семьи оказывала постоянное мощное воспитательное воздействие на личность человека во всей ее многогранности.
Конечно, все это протекало в условиях патриархального уклада взаимоотношений, освящаемого Церковью. Но верно и обратное: сама патриархальность уклада обеспечивала соблюдение установленных и укоренявшихся веками норм церковного оформления трудовой и семейной жизни. Тем самым личная свобода в религиозной сфере практически сводилась на нет: даже такой, с современных позиций, сугубо личный акт, как вступление в брак и сами супружеские отношения определялись, как правило, волей родителей, прежде всего, главы семейства, а в условиях крепостного права также согласием владельца «человеческих душ», т.е. помещика (или игумена, если говорить о монастырских крестьянах). Однако православные люди тех времен других моделей жизненного поведения не знали, и потому их воля только в редких случаях вступала в конфликт с установившимся стереотипом отношений.
Из всех элементов этого пронизанного церковностью уклада к настоящему времени сохранилось более или менее устойчиво только посещение богослужений в храмах. Лишь очень небольшая часть верующих молится в домашних условиях; Священное Писание и вообще духовную литературу тоже берут в руки сравнительно немногие. Большинство церковно верующих людей практикует только нерегулярное посещение общественных богослужений по праздничным и памятным дням с эпизодическим участием в таинстве евхаристии, а также совершение «заказных» частных богослужений («треб»).
Внешние условия недавнего прошлого
В годы гонений большинство людей, особенно деревенских жителей, чтобы посетить «ближайший» храм, вынуждены были преодолевать десятки и даже сотни километров, почему и богослужения оказывались недоступными. Как известно, в период хрущевского гонения (1960–1964 гг., а по инерции и в последующие два десятилетия) совершение треб в домах было запрещено: крещения, отпевания, панихиды, молебны, освящения домов — все это в жилых помещениях можно было совершать только с особого разрешения райисполкома в каждом отдельном случае. Не попали под запрет только домашние исповедь и причащение, а также соборование тяжелобольных. Однако православные так были запуганы многолетними репрессиями, так свыклись с ограничениями вероизъявления, что лишь немногие решались пригласить священника в дом, опасаясь не только административных неприятностей, но и столкновения с недоброжелательно настроенными соседями, атеистами или хотя и верующими, но чрезмерно боязливыми. Последствия ограничений и запугиваний сказываются на поведении верующих и поныне.
Если приход священника в частную квартиру был связан с затруднениями, то причастить больного, даже умирающего в больнице было практически почти невозможно, хотя законом разрешалось. Настойчивым родственникам в этих случаях, чтобы преодолеть сопротивление больничного начальства, приходилось, пользуясь ходатайством своего архиерея, обращаться к местному уполномоченному Совета по делам религий и иногда удавалось добиться желаемого результата.
С начала 1991 г запреты на совершение богослужений в частных домах и даже в учреждениях (в больницах, местах заключения и др.) были сняты, но люди отвыкли от общения со священником в домашней обстановке, и даже к умирающему родные не догадываются вызвать из ближайшей церкви священника для духовного напутствия.
Оценивая объективную ограниченность возможностей Русской Православной Церкви, нельзя упускать из вида главный из многочисленных факторов: действовавший в течение семи десятков лет закон 1918 г. об отделении Церкви от государства и школы от Церкви. Сразу после вступления в силу этого закона уже в 1918 г. были закрыты почти все домовые церкви и, таким образом, регулярного духовного окормления лишились больные в больницах, заключенные в тюрьмах и лагерях, учащиеся в школах и университетах. Прекратилось преподавание в школах религиозного вероучения («Закона Божьего») и даже на дому наставлять ребенка (что при наличии достаточной родительской инициативы законом допускалось) стало для священника небезопасным. До 1943 г., когда необходимость мобилизации и сплочения всех сил народа для отражения внешнего врага заставила Сталина и возглавлявшееся им Политбюро несколько ослабить давление на верующую часть населения и на Церковь, не работали духовные учебные заведения и, следовательно, в течение 25 лет не было возможности готовить смену духовенству, которое к этому моменту было почти целиком истреблено расстрелами, лагерями, ссылками, всеми видами безудержного гонения и насилия. Отсутствовала тогда и церковная печать: первые номера Журнала Московской Патриархии — единственного печатного органа Православной Церкви в течение многих последующих лет — вышли опять–таки только в 1943 г.
В еще худшем положении находилось церковное книгоиздание: с 1917 до 1956 г. не был напечатан ни один экземпляр Священного Писания, да и впоследствии из анекдотически малых тиражей добрая половина направлялась за рубеж, пополняя там библиотеки, создавая избыток печатного Слова Божьего в зарубежных епархиях РПЦ, насчитывающих каждая в лучшем случае десяток приходов.
Не было возможности, разумеется, выпускать какую–либо другую церковную литературу, в том числе и богослужебные книги; в массовом порядке уничтожались книги, остававшиеся бесхозными после закрытия и разорения, а часто и разрушения очередного храма [2] .
Острый недостаток литературы и педагогических кадров чрезвычайно затруднили деятельность открывшихся в первые послевоенные годы восьми семинарий [3] и двух академий. Немалые сложности создавал деятельности учебных заведений, равно как и делу проповеди Слова Божьего во всех приходских храмах гласный и негласный контроль, осуществлявшийся Советом по делам религий в тесном сотрудничестве с Отделом агитации и пропаганды при ЦК КПСС, с одной стороны, и, конечно, с органами госбезопасности — с другой. Наиболее талантливые, яркие и активные преподаватели и проповедники всегда находились под реальной угрозой увольнения, зато беспомощные чтецы устаревших схоластических конспектов могли быть уверены в своей безопасности. Неприятности ждали и абитуриентов семинарии: их документы нередко перехватывались, о чем они узнавали по давлению, оказывавшемуся по месту их работы и проживания. Если при поступлении они проявляли глубокую христианскую убежденность, то медицинской комиссии предписывалось обратить особое внимание на их психическое состояние [4] Ежегодный прием в семинарию ограничивался согласованной с Советом по делам религий квотой, которая в 60–е гг. не превышала в Ленинграде 20, а в Москве 40 воспитанников; был год (кажется, 1964), когда в первый класс Ленинградской семинарии зачислили всего 8 человек! Только к концу 60–х гг. усилиями Священного Синода удалось увеличить прием и впоследствии даже открыть во всех семинариях параллельные классы.
