Всё это — безмолвная поддержка отца и успокаивающее поведение матери — сделали великую, ужасную Мысль, настигшую меня, еще более невыносимой и трагической. Я часто задумывался — так часто, что это причиняло мне почти физическую боль! — какой стала бы моя жизнь, если бы Мысль никогда не проникла в мое сознание. Или наша встреча была предопределена? Сейчас я склоняюсь к последнему. Мое положение незавидно: я не верю в случайности, но в то же время не могу заставить себя верить в предопределенность. Вот что сделала со мной Мысль, и это далеко не конец. Когда я расскажу вам, на какие поступки она меня толкнула, вы вряд ли поверите своим ушам. Тем не менее, я говорю правду. Однажды появившись, Мысль накрыла мою жизнь, точно необъятное черное облако, заслонила солнце, нагнала страшный холод, лишила ясности взгляда, заставила меня, почти вслепую, брести к цели, которой мне никогда не достигнуть, потому что ее не существует.

Я помню, как это произошло, в мельчайших подробностях. Видите ли, у меня была подруга по имени Труди Меннен, моя старая знакомая; она приходила по пятницам к нам на ужин — Труди обожала луковую лапшу моей матери, к которой всегда подавался свежеиспеченный домашний хлеб и творожный сыр. Труди была светловолосой, хорошенькой и живой, как и ее мать Эмми Меннен, жена мясника. Думаю, поэтому меня к ней и тянуло — сам я был темноволос, замкнут и слишком чувствителен для мальчика. У Труди в голове гулял ветер. Не поймите меня неправильно, она была хорошей — доброй, и задумчивой, и, как многие открытые люди, очень мягкой. Иначе мы с ней никогда бы не подружились. Случалось, мы резвились вместе, подобно многим подросткам, и, когда оставались одни, она позволяла мне украдкой взглянуть — иногда даже прикоснуться! — к тайнам ее распускающегося тела. Однако, в отличие от меня, в ней не было ничего мечтательного, ничего загадочного или таинственного. Что ж, говорят, противоположности притягиваются! Глядя на васильки, растущие вдоль тропинки, идущей по краю одного из полей господина Грюнбаклера, я говорил:

«Посмотри, какой небесный цвет! Это цвет твоих глаз, Труди. Быть может, если один из них раскроется, внутри окажется небо, настоящее небо, полное птиц и облаков. Быть может, небеса в цветах существуют, только они часть другого мира. Как много оттенков синего!»

Труди останавливалась, срывала пучок васильков и нюхала их.

«Мне они не нравятся, совсем не пахнут. Такие не продашь. Вот почему старик Грюнбаклер не выращивает их. Он бы продал велосипед с одной педалью, если бы нашел одноногого покупателя!»

Это случилось на том самом поле, возле фермы Грюнбаклера. Именно там Мысль впервые проникла в мое сознание. Стоял жаркий летний день, один из самых жарких за всю историю, и мы отправились в поле, захватив с собой бутылки холодного пива, несколько жареных цыплят и фрукты, просто чтобы поваляться на солнце и скоротать утро. Мы и раньше так делали, когда Труди не помогала заворачивать покупки в магазине отца, а мне не приходило на ум ничего писательского. Получалось очень мило.

Мы уничтожили цыплят и яблоки и лежали на спине, глядя в мерцающее небо и время от времени потягивая пиво. Насколько я помню, Труди беззастенчиво рыгала.

«На что это похоже, — спросила она, — быть писателем?»

«Точно не знаю. Ну, я еще совсем немного написал. Приходится очень много думать. То есть ты должен знать, что именно хочешь написать, перед тем как действительно написать это. Отец с матерью понимают. Они сказали, что дают мне два года».

«Два года на что?»

«Чтобы заработать немного денег. Если за два года я не продам ничего в газету, или не опубликую книгу, или не сделаю еще что-нибудь в таком роде, то пойду работать вместе с отцом на ферму старого Грюнбаклера».

«Все в деревне говорят о том, как это странно».

«Хотеть быть писателем?»

«Да. Фрау Дёрнинг говорит, что все писатели — революционеры. Говорит, в итоге тебя прикончит стрелковый взвод. Никто раньше никогда о таком не слышал».

«О том, чтобы кого-то прикончил стрелковый взвод? Наверное, в армии это случается всё время».

«Нет, о том, чтобы быть писателем».

Я повернулся к ней и прикрыл глаза ладонью.

«А что ты об этом думаешь?» — медленно спросил я. Мое сердце колотилось в груди. Желудок дрожал. Я отчаянно нуждался в ее поддержке!

«Думаю, это восхитительно. Мне даже не верится. Это удивительно, и потрясающе, и захватывающе одновременно».

Труди коснулась пальцем моей щеки. «Ты горячий, — прошептала она. — Ты весь горишь». «Жаркий день», — отозвался я. «В таком случае, почему бы тебе не раздеться? Я вот сейчас разденусь». «Правда?» «Да».

Мы оба разделись и свалили нашу одежду — в том числе и нижнее белье — в кучу неподалеку. Затем снова легли, взялись за руки и стали смотреть в небо. Это было прекрасно! Я не мог придумать ничего прекраснее, чем тот момент: безбрежная синева, одинокая птица, парящая и ныряющая по элегантной параболе, сладкий холодок пива в наших желудках, привкус чеснока, трав и жареного цыпленка на мокрых губах, мягкая щекочущая трава под нагими телами. Как в первый день творения, когда весь мир был новым, только что вышедшим из рук Создателя, напоенным ароматом цветов, и фруктов, и свежей земли. Я слышал легкое, равномерное дыхание Труди, похожее на шум далеких морских волн, ощущал близость ее обнаженного тела, почти обонял запах покрывавшего кожу пота.

Я чувствовал себя совершенно счастливым. Высвободив свою руку из руки Труди, я коснулся ее груди. Полные, упругие соски защекотали мою ладонь. Я скользнул ниже, по поднимающемуся и опадающему животу, мои пальцы добрались до секретных завитков волос, погладили и раздвинули губы влажной щели…

«М-м-м-м… как приятно», — пробормотала она.

И тут появилась Мысль.

Вначале это была легчайшая дрожь призрачной тени, наползающей на солнечный свет, тишайшие неприятные звуки в безмолвии летнего неба, и я подумал, что смогу отогнать ее одним незаметным движением руки, словно муху. Потом — о-о-о! — она ворвалась в мой мозг, полная ужасающей силы, точно удар грома, разбивая в щепки двери сознания и прокладывая путь в самую сердцевину моего я! Всё закончится.

Вот, я сказал ее! Я озвучил ее в вашем присутствии. Это была она. Это была та Мысль, что пришла ко мне одним сияющим утром, полным солнца, и пива, и наготы с моей подругой Труди Меннен. О, я понимаю, что для вас это звучит вполне обыденно — даже глупо! — но для меня все было по-другому. Ведь если счастье, которое я испытал в тот день, закончится, превратится в мучительные, болезненные воспоминания, какой смысл вообще испытывать его? Зачем искать чего-то, что пройдет — и принесет только горечь потери? Конец неизбежен. Мысль сделала это ужасающе, неоспоримо ясным. Всё хорошее и приятное — каждый взгляд, и вкус, и прикосновение, и запах, и звук, что приносят радость — также обречены приносить печаль пустоты и скуки, потому что они закончатся. И чем глубже Мысль проникала в меня, чем сильнее стискивала свои страшные железные объятья, тем больше я убеждался, что она верна. С другой стороны, когда кончаются плохие вещи, они приносят если уж не счастье, то облегчение и благодарность. Вы понимаете, что я осознал в тот день? Погоня за счастьем обречена на несчастье, хорошему по своей природе предназначено принести плохое. Вывод был — и остается — неотвратимым.

О, поверьте, я всеми силами пытался спастись! Я вскочил с того места, где мы лежали с Труди Меннен, неистово натянул одежду и, не обращая внимания на ее недоуменные вопросы и озадаченную тревогу, помчался домой. Я взлетел по лестнице, бросился на кровать и зарыл лицо в подушку, дергаясь и извиваясь в потной агонии, непрерывно отвергая Мысль — и постепенно сдаваясь ей. Три дня я не мог есть, и мои обеспокоенные родители решили, что я тяжело болен. Они не ошиблись. Позвали доктора Вольфа. Он обследовал меня, поцокал языком, засунул палец в мой задний проход, вытащил его, посоветовал матери каждые четыре часа устраивать мне обертывания холодной мокрой простыней и отбыл, недвусмысленно оставив счет на прикроватном столике. Моя голова раскалывалась, горло пересохло и пылало, я дрожал и одновременно потел. Когда я, наконец, заснул, вернулся детский сон про огромную птицу и лишил меня тех крох отдыха, которые я надеялся получить. Даже бессознательность не приносила забвения. Когда я хотел облегчиться, отцу приходилось поднимать меня, но если он работал на ферме, а мать не слышала моих стонов, я просто ходил под себя, и простыни покрывались желтыми, вонючими пятнами.