— Ой, Люс, уморишь ты меня, — от смеха Слоник даже прослезился.
— Слава богу, что хоть доставляю тебе веселые минуты. Значит, не все еще ушло, значит, что-то еще могу. Например, вызвать у тебя такой вот отклик на свои слова, правда ты только потешаться надо мной и горазд. Да неужто мне под силу растормошить твою память, которую ты намеренно усыпил. Ты же нарочно искажаешь действительность, вводишь людей в заблуждение.
— Куда-куда ввожу?
— В заблуждение. Расхожее сейчас выражение в политических кругах. Как хотят поругать власти, говорят, что они вводят общественность в заблуждение. Так вот сегодня утром я поняла, что это про тебя. Ты любишь вводить в заблуждение. Ты меня поражаешь. Ставишь в тупик. Разговаривая с тобой, я теряюсь, забываю, что я и кто я. — Она сцепила руки у подбородка, словно умоляя не перебивать. — Я не понимаю, почему ты так поступаешь. Может, тебе непонятна стала жизнь и ты даже не допускаешь, что кто-то в ней разобрался. Твой знак — Овен, кстати, скоро у тебя день рождения, надо бы и об этом поговорить. Так вот, людям, рожденным под этим знаком, непременно нужно быть в курсе всего, что происходит, они себялюбивы, обычно помыкают людьми, используют их в корыстных целях, даже когда, казалось бы, теряют контроль над происходящим. А порой и козыряют этим, чтобы вызвать к себе сочувствие. Так и ты: вроде бы видишь ошибку малую и пропускаешь главную. Ведь Мейбл Лейтон умерла шестого июня тысяча девятьсот сорок четвертого года — в тот день наши войска высадились в Нормандии. Умерла Мейбл на веранде Розового Дома, и при ней находилась лишь Сюзан, а мисс Батчелор в это время чаевничала с мистером Мейбриком. Так вот, у Сюзан от нервного потрясения начались преждевременные роды, и она тоже тронулась рассудком, чуть не сожгла младенца, хорошо Мина подоспела и спасла. Об этом, правда, всегда предпочитали умалчивать, но шила в мешке не утаишь, ведь индийская прислуга ужасно болтлива. А Милдред так и не простила бедняжку мисс Батчелор, что той в тот день не оказалось дома, и выставила ее, хотя и знала, что той деваться некуда. Просто самой не терпелось в Розовом Доме поселиться с Сарой и Сюзан. И пожалуйста, не говори, что ты этого не полнишь, и как Сюзан нам нагрубила в церкви — ты еще сказал тогда: «Ну, теперь видно, что у нее не все дома, так и не оправилась, бедолага». Но ведь ты всегда для таких людей находил оправдания и притворялся, будто не замечаешь, что приходилось терпеть мне; а я терпела, потому что считала себя обязанной. Уехали они в Англию, и жизнь переменилась. Ты, Слоник, смог тогда критиковать все и вся. Вспомни хотя бы Розовый Дом. Ты же знаешь, как мне мечталось жить в нем. И вот наконец мы въехали туда — это уж после того, как и Лейтоны, и все остальные покинули Индию, и ты сразу же начал насмехаться и злословить: дескать, у Милдред Лейтон совсем нет вкуса, раз она на месте розария устроила теннисный корт. Ты насмехался над Лейтонами даже при индийцах и не замечал, как их коробили твои насмешки, как неловко мне было, да и сейчас тоже: ты принижаешь все минувшее, будь то люди или события, и они для тебя больше не существуют. В Бомбее ты злословил в адрес индийских офицеров, с кем недавно работал, кто возглавил армию после англичан. И опять при индийцах-чиновниках. Плохая это черта, Слоник. Конечно, себя уже не переделаешь, у тебя в характере — нападать, клеветать, а теперь еще и вводить в заблуждение. У меня же, после стольких лет жизни с тобой, не осталось сил бороться. Я лишь могу сожалеть, что ты такой. Ведь из-за твоего характера я, по сути дела, осталась без друзей, все наши знакомцы — это друзья твои, Слоник, но никак не мои, и, позволю себе заметить, среди них нет белых людей. В последнее время я много думала — постарайся меня понять: если бы ты не оправился после болезни, я бы осталась здесь одна-одинешенька, не к кому обратиться за добрым словом, за помощью. И я здесь всем чужая, по правде говоря. И мне здесь все чужие.
Молчание.
Потом Слоник изрек:
— Тебе, Люс, наверное, моча в голову ударила.
— Да, кстати, о твоей манере выражаться. Я заметила, что при Куку Менектара или миссис Шринивасан ты таких слов не употребляешь, даже с их мужьями ты более вежлив. Все самые поганые слова будто нарочно приберегаешь для меня, доктора Митры, Ибрагима да твоего милого дружка мистера Булабоя. А мне, как ты выражаешься, моча в голову еще не ударила, но вот-вот ударит; ты спрашиваешь меня, кого последним похоронили на церковном кладбище, хотя сам отлично знаешь, что Эдгар Мейбрик вправе был назвать Мейбл Лейтон. Не себя же — это было бы очень уж мрачной шуткой. Хотя, конечно, самый последний на кладбище он, и после него там никого больше не похоронят, потому что места нет.
— Есть еще немного. В уголке, к юго-западу. Как раз хватит на двоих, если поглубже могилу вырыть.
Люси скрестила руки на иссохшей от долгого мужниного равнодушия груди. Вдруг заскрежетала косилка и следом (не послышалось ли ей?) — яростный вопль миссис Булабой. Люси сразу же увидела в этом знамение: это Костлявая с Косой напоминает о себе.
— Слоник, если я умру раньше, мне все равно, куда ты денешь мое тело. Хоть продавай на мыло, мне все равно. Но если умрешь раньше ты, то уж предоставь мне позаботиться о дальнейшем. Склею плот из бумажек, в которых ты всю жизнь хоронился, и пущу тебя вниз по Гангу, но не к Бенгальскому заливу — не надейся, — чтоб в открытом океане ты стал капелькой Вечности, а к Калькутте, по мелкому грязному притоку, который так заилен, что и суда не ходят, а муниципалитет Калькутты ломает голову, как бы эту речушку расчистить. Ну, так ты решил, что заказывать к «легкому праздничному ужину» на день рождения?
— Решил, — бросил Слоник. Глаза у него помутнели, на коже ярче проступили бурые пятна. Неужто надвигается очередной приступ?
— Тогда скажи, что нужно сделать.
— Все очень просто. Послать к чертовой матери праздничный ужин.
— Так и передать твоим друзьям? Так и написать вместо приглашения, например, полковнику Менектаре с супругой?
Что написать, я продиктую, если ты еще не разучилась стенографировать.
Таким словам меня не обучали, — Люси повела головой и стала теребить бусы. А учили меня изящному слогу да красивому письму, так, как теперь уже не учат, думаю, что и перед тобой не осрамлюсь, все запишу, что продиктуешь. Но как горько мне, что и ты, прожив со мной всю жизнь, попрекаешь меня тем, что когда-то я вынуждена была приобрести эту профессию. Я гордилась и горжусь, что умею стенографировать. Правда, в Индии это как клеймо: ага, значит, в былые времена этим на хлеб зарабатывала. А скажи, и это на пользу обернулось! Ведь только неимущая простушка могла выйти замуж за человека, лишенного честолюбия. Иначе наш брак себя бы не оправдывал в глазах людей. Пока ты сидел, зарывшись в бумагах, я терпела унижения, пресмыкалась перед женами тех, кто строил себе карьеру, пользуясь плодами твоей работы, теми бумажками, сотнями, тысячами бумажек, которые ты писал и которыми погнушался бы заниматься любой мужчина, если ему не безразлична жена и собственный душевный и телесный покой. Задумайся ты хоть на минуту — те, кто присваивает себе твой труд, благоденствуют со своими женами, а твоя собственная жена терпит лишения. И пресмыкаться, Слоник, я научилась у тебя. Ты сам всю жизнь пресмыкался — такая роль тебе, видно, по душе. И играл бы уж ее до конца, так нет, ушел в отставку и начал строить из себя бог знает кого. Людям этого не понять: взрослый человек вдруг почему-то резко меняется. А ко всему, что непонятно, люди относятся с опасением и не очень-то привечают. И совсем непросто вновь завоевать расположение тех, у кого ты оставил столь неприятное впечатление. Больше я об этом говорить никогда не стану, слова не пророню. По-моему, я обо всем очень определенно сказала и буду тебе благодарна, если все же ты прояснишь мое положение: что станется со мной, случись у тебя еще один приступ, от которого ты не оправишься. Вместо того чтобы оставлять глупые пометки в безобидной книжонке мистера Мейбрика, оставил бы лучше завещание, где черным по белому написано, какими средствами буду я располагать, окажись я, подобно Руфи, «в слезах одна и меж чужих хлебов» [11].
