Через час в нашем лагере трезвых можно было бы пересчитать по пальцам. Навеселе был и Мехия. Правда, он выпил сравнительно немного и сразу же отправился спать. Не принимали участия в попойке лишь оба патера — Карвахаль и де Вера, сеньор Орельяна и Хуан де Аревало. Как и я, он ограничился всего лишь несколькими глотками.

Опасаясь внезапного нападения индейцев, сеньор капитан велел нам с Хуаном занять сторожевой пост близ развилки дорог на южной окраине деревни. Мы повиновались. Впервые за последние недели мы оказались с Хуаном с глазу на глаз. Оба чувствовали, что в наших отношениях произошел перелом и что мы уже не в силах с прежней откровенностью обо всем говорить друг с другом.

Мы легли на мокрую траву и в неловком молчании стали прислушиваться к голосам и шорохам индейской ночи. Сзади нас раздавались пьяные крики солдат, было слышно, как они тщетно пытаются затянуть песню, но всякий раз сбиваются и начинают снова.

— Блас, — негромко сказал Хуан. — Ты помнишь нашу клятву в Сумако?

— Да, я помню нашу клятву в Сумако, — спокойно ответил я.

— Мы нарушаем ее, Блас де Медина. Мы уже не те друзья, что были раньше… И знаешь, кто в этом виноват?

— Кто?

— Ты. Только ты… Отчего ты избегаешь меня, даже не смотришь в мою сторону? Ты стал плохим испанцем, с тех пор как связался с недобитым еретиком Мехией и этой несчастной язычницей… Они испортили тебя, да! Я давно замечаю, что ты перестал стремиться в пекло боя — ты предпочитаешь отсиживаться на «Виктории»… Ты спас мне жизнь, и я убил бы всякого, кто осмелился бы назвать тебя трусом. Но, милый Блас, я не могу понять, что происходит с тобой… Твоя раненая нога… Разве прежнему Бласу де Медине могла бы она помешать ринуться в битву рядом с товарищами?.. Неужели ты…

— Довольно! Я не нуждаюсь в твоих догадках, Хуан де Аревало Мне наплевать, считаешь ты меня трусом или нет. Наша дружба сегодня уже не та, что вчера. И я стал иным. Это так. Но я не могу…

Я оборвал себя на полуслове. «Зачем, — подумал я, — втолковывать ему то, чего он никогда не сможет понять».

— Договаривай! — зловеще сказал Хуан. — Что же ты замолчал? Или… боишься?

Холодное бешенство овладело мной. Вот чем, оказывается, оборачивается наш откровенный разговор. Что ж, ты услышишь от меня правду, конкистадор Аревало!

— Я не могу называть своими друзьями свору грабителей и подлых убийц. Не могу и не хочу. Я проклинаю тот день и тот час, когда встал на кровавую тропу конкистадора. Ты, Хуан, научился убивать невинных, и совесть твоя молчит. А потому нам с тобой не по пути, доблестный Аревало. Лучше быть голым язычником, дикарем, чем таким христианином, как ты, Орельяна, Муньос, каждый из нас…

Хуан молчал. В темноте я не видел его лица, но был уверен, что оно выражает растерянность, негодование и ярость. И вдруг я услышал юношеский голос, дрожащий от искреннего сострадания и жалости.

— Бедняга Блас… Я помогу тебе. Я спасу тебя, мой любимый друг, от этого страшного наваждения… Клянусь именем де Аревало, я вырву твою душу из когтей сатаны! Святая дева, помоги мне, помоги! Проклятые язычники…

Он совсем по-детски всхлипнул и умолк. Больше мы не проронили ни слова, пока нас издалека не окликнул Франсиско де Орельяна, проверявший посты.

Едва сеньор капитан удалился, со стороны лагеря опять послышались шаги. Затем раздался звук упавшего тела, бормотание и снова трудные, шаркающие шаги приближающихся к нам пьяных солдат.

— Ну-ка, поворачивайте! Нельзя сюда, марш назад! — сердито крикнул я в темноту.

— Уходим… Дорогуша Бласик, уходим… — услышал я заплетающийся голос толстяка Педро Домингеса. — Слышишь, братец, это Бла-а-ас.

— Блас? — пьяно удивился его попутчик, и я узнал жидкий тенорок Эрнандеса. — Вот так штука… получается… А знаешь, Педро, скоро мы с Бласом… того… Удерем от вас… Хи-хи-хи!.. Спрячемся у индейцев… Хи-хи-хи!.. И Мехия спрячется, и Блас…

— Ну, и удирайте, — благодушно ответил Педро. — Подохнете — и все тут…

— Надоело! — истерически завизжал Эрнандес. — К черту Эльдорадо, к черту!..

Снова раздался глухой звук упавшего на землю тела.

— Вставай, Эрнандес… Вставай! — сонно бубнил толстый Педро.

…Сердце мое лихорадочно колотилось, мысли путались. Несчастный пьянчужка, он выдал нас с головой!.. Хуан молчит. Возможно, он не придал значения сбивчивой болтовне португальца. Наверное, и наклюкавшийся Педро наутро не вспомнит ни слова.

А вдруг один из них…

Нет, вряд ли. И все же теперь надо быть начеку.

Наконец-то немного прояснилась загадка сапожного шила, найденного мною в селении Спаленных. Индианка, которую солдаты взяли на бригантину в одном из сожженных селений, рассказала, что будто бы неподалеку отсюда, в глубине страны, живут такие же белокожие люди, как мы. Среди них есть и две белые женщины. По ее словам, все они были взяты в плен в низовьях Великой реки могущественным касиком.

Это известие вызвало на «Виктории» много толков. По мнению Мальдонадо, белые люди могли быть солдатами из отряда Диего де Ордаса — того самого Ордаса, что лет десять назад пытался разведать индейские берега с северо-запада. Дяде горячо возражал де Роблес. Ему было доподлинно известно, что у Ордаса не было в отряде никаких женщин. Оба старых конкистадора готовы были спорить об этом до хрипоты.

Впрочем, такие детали не имели существенного значения: сеньор капитан вовсе не помышлял разыскивать в гибельных лесах кучку конкистадоров. Но для меня, Мехии и Эрнандеса известие об испанцах, благополучно обитающих в лесных чащобах вот уже целое десятилетие, имело особый смысл: значит, и мы должны выжить. Уверенность в успехе нашего заговора крепла день ото дня, тем более, что ни Хуан, ни Педро не давали оснований предполагать, что они о чем-то догадываются. Правда, несколько смущало поведение Эрнандеса: рябой португалец стал пугливым и нервным, он что-то слишком часто молился, плохо спал и без аппетита ел. Я замечал, как робко ежится Эрнандес, когда на нем случайно останавливается взгляд наших начальников — капитана, альфереса или Мальдонадо. А перед Гарсией он прямо-таки трепетал: стоило тощему кастильцу пройти мимо, как португалец сутулился, прятал глаза и поспешно отворачивался. Трусоват оказался наш Эрнандес, в душе мне было стыдно за него. Еще ничего не совершив, он, похоже, уже был готов к суровой расплате.

Итак, мы терпеливо ждали удобного случая, чтобы убежать с постылой бригантины в лес и зажить там тихой, праведной жизнью среди мирных индейцев. Каждое утро мы просыпались с мыслью о побеге. Но дни шли, а планы наши так и не сбывались. Редкие стоянки бригантин в безлюдных местах не могли соблазнить нас: убежав, мы неминуемо затерялись бы в зеленом кошмаре лесов. Зато стоило «Виктории» и «Сан-Педро» показаться в виду селений, как оттуда нам навстречу сразу же устремлялись целые индейские флотилии. И все повторялось сызнова: отряд с боем высаживался на берег, бой переходил в резню и грабеж. Так мы плыли две недели.

Однажды — это было за день до праздника святого Иоанна Крестителя — мы увидели на суше впереди себя большое селение, распластавшееся вдоль бухты. Видимо, жители его были предупреждены о нашем приближении, потому что стоило бригантинам показаться из-за косы, как нам навстречу ринулись десятки каноэ с воинами.

Опять начался поединок аркебузников и арбалетчиков испанского короля с индейскими лучниками. Таких сражений на воде на нашем счету было у же множество, но никогда тучи вражеских стрел не были столь густыми, а ярость индейцев столь неистовой. Грести стало совсем невозможно, и наши бригантины вяло двигались вдоль берега, влекомые течением. Многие испанцы, в их числе и патер Гаспар де Карвахаль, были ранены. Положение наше с каждой минутой становилось все опасней. Наконец, капитан решился на смертельный риск: пренебрегая тем, что на суше толпились несметные полчища врагов, он приказал гребцам во что бы то ни стало на веслах подвести «Викторию» и «Сан-Педро» к берегу. Как уже не раз бывало, Орельяна сделал ставку на мощь испанских мечей, страшных в рукопашной схватке на твердой земле.