Филип снова с досадой поводит плечами.

Наблюдаю за ним. Манев не проявляет излишней нервозности. Если этот человек действительно виновен в убийстве, как я могу принудить его сознаться? Сказать, что это облегчит его участь? Это будет неправдой. В данном случае принудительное признание ничем не облегчит судьбу преступника. И все—таки я должен добиться от него истины.

— Зачем вы отпускали бороду? — спрашиваю я неожиданно. — Чтобы потом сбрить?

— Каприз, — отвечает небрежно Филип.

— Вы не из тех, кто действует по капризу.

— Если вас ответ не устраивает, ищите объяснения сами.

— Оно у меня уже есть. Хотелось бы услышать от вас.

— К чему эти повторения? — с досадой говорит Манев.

— Недавно вы потребовали у Доры паспорт вашего брата под предлогом что—то купить в магазине «Балкантурист». Установлено, что никаких покупок вы не делали ни там, ни в другом месте.

— Для таких покупок одного паспорта недостаточно — нужны доллары. А доллары я найти не смог.

— Если бы у вас их не было, вы бы не беспокоились о паспорте, так?

Филип молчит.

— Паспорт вам понадобился, чтобы сделать копию печати на фотографии. Потом вы хотели имитировать эту печать на вашем фото, чтобы в нужный момент обеспечить свой выезд за границу.

— Как вы убедились, ничего подобного я не сделал.

— Да, потому что подделать печать оказалось непросто. Вы поняли, что номер с подменой фото также не пройдет. Именно тогда вы и решили отпустить бороду. Импозантная внешность, Манев, — это первое оружие мошенника, так сказать, часть его рабочего реквизита. Вы решили, что в интересах предстоящей операции было бы неплохо, чтобы люди свыклись с вашей бородой. Вы сбриваете ее перед самым отъездом, чем и страхуетесь от того, что вас узнает кто—нибудь в самый последний момент.

— Любопытное умозаключение, — говорит Филип, — хотя и несколько сложное.

— Вы любите сложные ходы и педантично, до мельчайших подробностей разрабатываете ваши проекты. Эта тщательность видна и в реализации убийства Асенова. Это ВАШ ПОЧЕРК, Манев!

— Мой почерк действительно отличается четкостью, — нахально усмехается Манев. — Не забывайте, что моя профессия — шрифты и этикетки. Но этим, собственно, исчерпывается практическое применение моего почерка.

Я пропускаю его слова мимо ушей. — Вы, Манев, допустили два—три существенных промаха. Взять хотя бы ваше алиби. Если бы ваша логика была более высокого полета, вы бы сообразили, что иногда непоколебимость алиби может вызвать подозрение. Вы сфабриковали алиби с помощью поступка, который не вяжется ни с вашим характером, ни с реальностью возникшей ситуации. Вы, предпочитающий действовать тихо, вдруг пошли на публичный скандал.

— Неужели вы не понимаете, что Асенов был мне антипатичен? Я вообще не симпатизирую типам, чья самоуверенность держится на туго набитом кошельке.

— Значит, вы считаете, что он был туго набит?

— Не придирайтесь к избитому выражению, — пренебрежительно бормочет Филип.

— Это выражение полностью соответствует сведениям, которые вы имели о бумажнике Асенова. Их вы получили от Магды. И если уж говорить откровенно, я нарочно дал ей возможность уведомить вас об этом. Полагал, что эта новость активизирует ваши действия.

— Если бы я знал, какие выводы можно сделать из одного несчастного совпадения, я бы не торопился, — отвечает Манев.

— Если бы вы знали некоторые вещи, вообще не стали бы организовывать убийство Асенова. Вас слишком увлекла забота о собственном алиби. Вы забыли, что рядом с убийцей постоянно действовал его наставник. И эту роль играли вы!

— Вы тоже забываете о некоторых элементарных вещах, — пожимает плечами Филип. — Я вовсе не обязан доказывать свою невиновность — вы должны доказать мою вину.

— Именно этим я и занимаюсь. И должен сообщить, что конец уже близок. Но может быть… МОЖЕТ БЫТЬ, вам лучше признаться самому, чем полностью отрицать факты?

При всем желании не могу признать того, чего не было.

— А как объяснить операцию со снотворным?

— Что—то не улавливаю вашу мысль, — нагло говорит Манев. — Не понимаю, о чем вы говорите.

— О том, как вы инструктировали Магду.

— В самом деле не могу понять, — продолжает изображать недоумение Филип.

— А вот Магда все поняла и даже дала письменные показания.

— Таких старых ваших клиентов, как Магда, вы можете заставить написать все, что угодно. Тем более, у Магды на меня зуб…

— Вам все еще удается сохранять спокойствие, Манев. Но дело тут не в силе вашего характера, а в убеждении, что вам ничто не грозит. Вы продолжаете верить в непогрешимость своей комбинации. Но она уязвима хотя бы потому, что в ней замешано более одного человека. Не вы хозяин своей судьбы — она в руках другого. И у вас нет никакой возможности войти с ним в контакт, повлиять на него или — в случае надобности — убрать его. Этот другой человек, Манев, решает вашу судьбу!

Нажимаю кнопку звонка и приказываю лейтенанту:

— Уведите его.

Удар силен, и Филип, несомненно, это почувствовал, хотя на лице его, кроме короткого испуга, ничего не отразилось. Чтобы понять всю силу нанесенного удара, нужно время, а времени ему хватит.

Вот у меня со временем плоховато. Мне позарез необходимы две вещи, чтобы нокдаун превратить в нокаут. Две вещи, две.

Смотрю на часы и иду к шефу с коротким докладом.

— Ждал тебя. Садись, — говорит полковник, что на его языке означает: «Только теперь явился? Давно должен был прийти. И это называется быстрой работой?»

Сажусь и начинаю докладывать о самых свежих результатах следствия.

— Кури, если хочешь, — говорит шеф к концу доклада, что означает: «Признаю, ты не тратил время попусту». — Надеюсь, мы близки к завершению. С твоим планом я в принципе согласен. Но, говоря «в принципе», имею в виду точное соблюдение правил. Ты, Антонов, специалист своего дела, но иногда хочешь быть умнее тех, кто эти правила составлял… С иностранцами надо действовать тактично. И вообще никакой самодеятельности.

После этого замечания, необыкновенно длинного для моего шефа, он направляется к столу.

— Желаю успеха, — улыбается полковник, показывая, что, несмотря на назидание, мы с ним приятели и что он вообще на меня надеется.

Спускаюсь по лестнице, сажусь в машину, которая ждет меня у подъезда, и отправляюсь искать эти самые «две вещи».

«С иностранцами — тактично». Это и я знаю, но иногда в ответ на твое тактичное поведение они совсем нетактично ухмыляются тебе в лицо. Они знают, что сделать им ничего нельзя, и поэтому отказываются от своих изысканных манер.

Прихожу к одному своему приятелю из внешторгового предприятия, однако ничего обнадеживающего не слышу в ответ. Он пожимает плечами, бормочет «знаю, знаю», «посмотрим», «не могу ничего сказать» и вообще проводит устную инвентаризацию всех этих слов—паразитов, которые обычно пускают в ход, когда хотят выйти из игры.

— Директор здесь? — спрашиваю я его.

— Зачем тебе директор? И он тебе скажет то же самое.

— Возможно. Но я хочу услышать это своими ушами. Директор действительно говорит мне то же самое, но с некоторым оттенком надежды на успех.

— Хорошо, попытаемся, — отступает он под моим напором. — Ничего не обещаю, сами понимаете, но поищу способ. Если его интересы окажутся сильнее чувств… В общем, попробуем.

Выхожу с тягостным ощущением, что первая из этих «двух вещей» выскальзывает из моих рук, как мокрое мыло.

Остается вторая. Тут по крайней мере не нужно думать о такте, которого, возможно, мне вообще недостает. Инициатива целиком в моих руках…

— А, вы еще не закончили туалет? — приветливо говорю, входя в комнату двух молодых приятелей.

Моньо уже одет и приглаживает свой соломенный чуб. А Спас еще бреется, сидя перед ночным столиком. В комнате, как и в каждом холостяцком убежище, пахнет дешевым одеколоном. Из магнитофона доносятся знакомые такты «Бразильской мелодии», заглушаемые, к моему удовольствию, жужжанием бритвы.