Что-то в облике англичанина изменилось. Исчезла слащавость, затвердела линия рта, глаза больше не щурились, а смотрели жестко и прямо.

— Что ж, тогда я буду говорить с тобой не как с ребенком, а как со зрелым мужем. Да, если опустить Райское Яблоко в расплавленную ртуть, будет большое несчастье, которое распространится на несколько сотен или даже тысяч верст — это, если говорить в терминах расстояния. И на несколько лет, если говорить в терминах времени. Похищение даже малой частицы Эманации даром не проходит. Так случилось и после великого эксперимента, произведенного Ансельмом в 1347 году в городе Генуе. Той осенью на Европу обрушился великий мор, и продолжался много месяцев, так что обезлюдели целые королевства и княжества.

Тут Ластик вспомнил: про Великую Чуму, истребившую треть населения Европы, ему рассказывал профессор. Вот где он слышал имя «Ансельм»!

— Но что с того? — пожал плечами барон. — К нашему времени все эти люди все равно бы давно уже умерли. Миновал мор, и народы расплодились снова, еще более многочисленные, чем прежде. Зато у человечества осталась щепотка Магистериума. Пускай ее всю израсходовали на золото, это неважно. Главное, что мы, алхимики, теперь знаем наверняка: Великая Трансмутация возможна! — Келли воздел к небу трясущиеся руки.

— Не дам, — отрезал Ластик, и на всякий случай спрятал Камень под кафтан — очень уж расходился почтенный доктор.

— Отдашь, — процедил англичанин. — Не добром, так силой.

— Кто же это меня заставит? — усмехнулся князь Солянский, но все-таки сделал шажок назад.

— Твой государь.

Ластик только фыркнул.

— До сих пор он был тебе другом, — зловеще улыбнулся алхимик. — Но отныне он станет воском в руках царицы. Можешь мне поверить, я знаю природу людей. Я хорошо изучил высокородную Марину, а на твоего повелителя мне достаточно было взглянуть один раз. Очень скоро истинной владычицей Московии станет царица. Самой легкой добычей для умной женщины становятся сильные мужчины.

Вспомнив, как вел себя Юрка на свадебном пиру, Ластик похолодел. Что, если хитрый англичанин прав?

— Я лучше утоплю алмаз в реке, как тот ювелир. Но ты Камня не получишь! — выкрикнул Ластик.

Несколько секунд они смотрели друг другу в глаза.

Потом Келли тихо рассмеялся.

— Я вижу, Райское Яблоко доверено достойному Стражу. Я испытывал тебя, принц. И ты выдержал испытание с честью.

С учтивым поклоном барон удалился, оставив Ластика в тревоге и недоумении.

После высочайшего венчания к разгульному веселью простонародья, начавшего праздновать свадьбу загодя, присоединились придворные, и торжества пошли чередой. Каждый день начинался с охоты в Сокольниках или рыцарского турнира на европейский манер, а заканчивался шумным пиром — то по-московски, с бесконечной сменой кушаний, с рассаживанием по чинам и без женщин, то по-польски, всего с четырьмя переменами блюд, но зато с дамами, музыкой и танцами.

Вторая разновидность, конечно, была поживей, да и царь с царицей держались менее скованно: шутили, смеялись, даже танцевали, чем приводили бояр в гнев и возмущение.

А Ластику нравилось. Особенно модный французский танец «Купидон».

Сначала польский оркестр — лютни и скрипки — заводил тягучую, медленную музыку. Потом с двух сторон выплывали он и она: Марина в воздушном платье с испанским воротником, на высокой прическе маленькая легкая коронетка; Дмитрий в бело-золотом колете и коротком плаще, со шпагой. Кавалер снимал шляпу со страусиным пером — левой рукой, то есть жестом, идущим от сердца. Дама слегка приседала, потупив глаза. Потом танцоры, изящно выгнув руки, касались друг друга самыми кончиками пальцев — тут по русской стороне стола прокатывался сдавленный вдох: срамота. Царь с царицей этого не слышали, смотрели не на мрачные боярские физиономии, а друг на друга и улыбались блаженными улыбками.

Зато Ластик наслушался всякого. Ропот, начавшийся еще в день свадьбы, звучал все громче, почти в открытую.

— Испокон веку такого непотребства не бывало, — говорили бояре. — Псами на пиру Иоанн Васильевич нас травил, это да. Бывало, что и посохом железным осердясь прибьет. Князя Тулупова-Косого из окошка выметнул, для своей царской потехи. Но чтоб, обрядясь в немецкое платье, с царицей непотребно скакать?

— А может, царь вовсе не Иванов сын? — пропищал чей-то голос, явно измененный, но Ластик узнал — Мишка Татищев, думный дворянин.

На опасные слова со всех сторон зашипели: «Тс-с-с». Ластик и не оборачиваясь знал — это они его, царева брата, стерегутся.

Помолчат немного, и снова за свое.

— Гляди, княже, телятину подали, — брезгливо скажет один. — А хрестьяне православные телятины не едят.

Другой подхватывает:

— Руки-то, руки мыть заставляют, будто нечистые мы.

Это про польский обычай — у входа в пиршественную залу слуги подавали гостям кувшин и таз для омовения рук. Бояре обижались, руки прятали за спину, проходили мимо.

Садясь за стол, молча ели, пялились на голые плечи и декольте полячек, в разговоры с иноземцами не вступали.

Но и польские паны вели себя не учтивей.

Громко гоготали, не стесняясь присутствием государя. Тыкали в бояр пальцами, о русских людях и московских обычаях отзывались презрительно — хоть и по-польски, но языки-то похожи, «swinska Móskva» понятно и без перевода.

С каждым днем враждебность по отношению к наглым чужакам всё возрастала.

Во дворце, при царе с царицей, кое-как сдерживались, а в городе было совсем худо.

Поляки, кто званием попроще и в Кремль не допущен, пили еще забубенней, чем москвичи, благо злата от Дмитриевых щедрот у них хватало. Напившись, приставали к девушкам и замужним женщинам. Чуть что — хватались за сабли.

Никогда еще русская столица не видывала подобного нашествия иностранцев, да еще таких буйных.

С войском Дмитрия и свитой воеводы Мнишка на Москву пришли далеко не лучшие члены шляхетского сословия — шумный, полуразбойный сброд. Поговаривали, что король Жигмонт в свое время поддержал претендента на царский престол по одной-единственной причине: надеялся, что Дмитрий уведет с собой из Польши смутьянов, забияк, авантюристов — и пускай всю эту шантрапу перебьет войско Годунова. Причем с Дмитрием год назад ушли те, что похрабрее, и многие из них, действительно, сложили головы, но поляки пана Мнишка шли не воевать, а гулевать, не рисковать жизнью, а пьянствовать.

Вышло так, что самые распоследние людишки польского королевства почувствовали себя в Москве хозяевами, особенно когда вино полилось рекой.

Уж доходило до смертоубийства — меж пьяными ссоры вспыхивают быстро. Польские сабли звенели о русские топоры, лилась кровь. Пробовали ярыжки наводить порядок — какое там. Схватят разбушевавшегося шляхтича — на выручку бегут десятки поляков с ружьями и саблями. Заберут буяна-посадского — тут же валят сотни с колами и вилами.

Скверно стало на Москве, тревожно. В воздухе густо пахло вином, кровью и ненавистью.

Ластик, хоть сам пешком по улицам не ходил, но наслушался достаточно. Много раз пытался прорваться к государю для разговора с глазу на глаз, но Дмитрий или находился на царицыной половине дворца, или был окружен придворными.

Пробиться к нему удалось всего дважды.

В первый раз днем, когда двор возвращался с псовой охоты.

Ластик улучил момент, когда царь в кои-то веки был один, без царицы (она заговорилась о чем-то с фрейлинами) и подъехал вплотную.

— Юр, ты бы в церковь сходил, на молебне постоял, — заговорил он вполголоса и очень быстро — нужно было успеть сказать многое. — Ропщут бояре и дворяне. И кончай ты нарываться, не ходи во французских нарядах, со шпагой. Тоже еще Д'Артаньян выискался! Скажи своим полякам, чтоб вели себя поскромнее. А бояр припугнуть бы, очень уж языки распустили…

— Пускай, — беспечно перебил Юрка. — Еще недельку попразднуем, а потом возьмемся за работу. — Схватил современника за плечи, крепко стиснул и шепнул. — Эх, Эраська, вырастай скорей. Женишься на своей Соломонии — узнаешь, что такое счастье.