Просветлела баба лицом, закланялась, хотела в краешек кафтана поцеловать — еле отодвинулся. Но Штирлиц скептически проскрипел:

— В эфиррре рррадиокомпозиция «Вррредные советы»!

И осталось у Ластика на душе сомнение — правильно ли сделал? А что бы, интересно, ей посоветовал папа, если б она пришла к нему в фирму за консультацией? Ох, вряд ли папа стал бы жену учить обманывать собственного мужа и травить его алкоголем…

Со следующим ходоком еще хуже вышло. Это был старик, по виду странник — в драных лаптях, с котомкой через плечо.

— Князь-батюшко, — начал он по обычаю, хотя сам годился Ерастию в дедушки, — як твоей пресветлой милости издали пришел, с-под самой Рязани.

Лицо у дальнего ходока было землистое, взгляд потерянный.

— Вот скажи ты мне, святое чадо, есть Бог али как?

Вопрос для семнадцатого века был неожиданный, даже крамольный — за него, пожалуй, церковь могла и на костер отправить. Но как ответить, Ластик знал. Был у него с папой не так давно на эту тему серьезный разговор.

И старику он сказал то же, что ему в свое время папа:

— Коли веришь — обязательно есть.

— Я-то верю. Как же без Бога? И зачем тогда всё? — Старик вздохнул. — Значит, есть. Ладно. А он добрый, Бог-от?

Это был тоже вопрос нетрудный.

— Коли есть, то уж конечно добрый. Иначе он был бы не Бог, а Дьявол.

— Добрый? — повторил старик и вдруг тоскливо-тоскливо говорит. — А чего ж тогда у Него на свете так погано? Вот у меня семья была, большая. Пшенична хлеба, конечно, не едали, но и лебедой брюхо не набивали. Неплохо жили, грех жалиться. Только налетели крымчаки, всю деревню пожгли, всех поубивали: старуху мою, двух сынов с женками, внуков одиннадцать душ. Сам-то я с меньшой внучкой в сене спрятался. Горе, конечно, но я на Бога не роптал. Даже свечку поставил, что оставил Марфушку, самую любимую из всех, мне в утешение. А в прошлый месяц мор был, и Марфушка тоже померла. Вот и скажи ты мне, как ты есть ангел, на что это Богу понадобилось, ради какого такого промысла?

Думал Ластик, думал, что на это ответить, но так ничего и не придумал. Честно сказал:

— Не знаю…

Старик очень удивился. Покосился на Око Божье, сверкавшее на груди у князь-ангела.

— Ну уж если ты не знаешь, значит, ответа на земле не дождуся. Видно, помру — тогда и разобъяснят.

И побрел прочь, понурый. Комментарий Штирлица был таков:

— Движение по Садовому Кольцу затррруднено в обоих напррравлениях.

Увы, не нашел Ластик, чем утешить старика. Можно было, конечно, пообещать: «Ничего, лет через четыреста на свете получше станет», только вряд ли он бы утешился.

А жизнь у них тут в 1606 году и впрямь была поганая.

Хотя, с другой стороны, это смотря с чем сравнивать. Если с прежними царствованиями, то все-таки стало получше. Когда новый государь в прошлом июне торжественно въезжал в покорившуюся Москву, весь город трепетал от страха. Известно, что всякое правление начинается с казней, потому что надобно внушить подданным трепет и уважение к власти. Тем более Дмитрий много пострадал от врагов и сердцем от этого должен был ожесточиться. Да и помнила Москва, чей он сын — такого государя, как Иван Грозный, не скоро забывают.

Ни в первый, ни во второй день никого не четвертовали, не колесовали, даже не повесили, и тут уж москвичи затряслись по-настоящему — видно, готовил победитель какую-то невиданно лютую кару. Юродивые сулили плач великий и скрежет зубовный, приближенные Годуновых прощались с семьями, а некоторые с перепугу постриглись в монахи, надеясь, что это спасет их от мученической смерти.

С недельку столица трепетала, потом понемножку стала успокаиваться. Ибо — чудо чудное — ни одной головы с плахи так и не покатилось. Царь вел себя странно.

И невдомек было боярам и простолюдинам Русского государства, что это называется «Первый этап построения нового общества».

Юрка говорил Ластику: «Известно из античной истории (а ее он знал изрядно — и в пятом классе успел Древний Мир пройти, и в Польше книг поначитался), что существует два способа править: страхом и любовью. По-второму на Руси никогда еще не пробовали».

Первый этап построения нового общества был такой: излечить народ от постоянной запуганности, дать понемногу распробовать, что такое милостивое и справедливое правление.

Времени, конечно, прошло немного, вековой страх так быстро не выведешь, и все же без трупов на виселицах, без выставленных на всеобщее обозрение голов и отрубленных конечностей Москва задышала вольготнее, повеселела.

Раньше всё было нельзя: ни песни петь, ни музыку слушать, даже за тавлейное баловство (то есть обыкновенные шашки), не говоря уж об азартных играх, сурово наказывали. Любая вольность, любая забава почиталась за грех и преступление. Теперь же по улицам в открытую ходили скоморохи, на рынках пестрели балаганные шатры, парни с девками катались на качелях, а каждую неделю царь устраивал для народа какое-нибудь празднество или зрелище.

Со второй важной задачей — победить в стране голод — совладали без большого труда. Борис Годунов был скареден, со всего государства тянул деньги, а расходовал скупо. Дмитрий же велел закупить много зерна, продавать его дешево, и Русь впервые за свою историю досыта наелась хлеба. «Уж на что, на что, а на ржаную муку средств в казне всегда хватит», — говорил Юрка.

Так-то оно так. Вроде бы никогда еще страна не жила столь сытно и спокойно, а все равно вон и моровые хвори (эпидемии) опустошают целые местности, и крымские разбойники бесчинствуют… Ох, далеко еще до «нового общества».

Несчастного старика Ластик, конечно, велел накормить и дать приют. Но настроение стало совсем кислое.

С третьим делом, правда, вышло удачнее.

К князю Солянскому за судом и правдой пришел Китайгородский купец с приказчиками.

Дело в том, что в Московском государстве юридической системы в общем-то не было. То есть, если человек совершил преступление, за карой дело не станет — в два счета кнутом обдерут или башку оттяпают, но вот если какое спорное дело, выражаясь по-современному, из области гражданского права, то обращаться за разбирательством особенно некуда. Дмитрий Первый задумал ввести в царстве суды, где всякие дела решались бы быстро и без мздоимства, но это работа долгая, не на один год. Пока же жители поступали по старинке: в деревне шли за приговором к помещику, в городе к какому-нибудь уважаемому человеку — епископу или боярину.

Судебные дела Ластик больше всего не любил. Только куда от них денешься. Назвался князем — полезай в кузов.

А тяжба у купца была вот какая.

У него в лавке из мошны пропала вся дневная выручка, три рубля с двумя копейками, деньги немалые. Доступ к ним имели только приказчики — те шестеро парней, кого он привел на суд. И попросил князюшку указать, кто из них вор, кому из них за покражу правую руку рубить.

Ну, это была не штука, на подобных расследованиях Ластик уже успел поднатореть.

Купчине строго сказал:

— Ныне за воровство рук рубить и казнить не велено, государь запретил.

А парням велел встать в ряд.

Медленно прошелся, глядя каждому в глаза, снизу вверх. Прищурится, брэкетом цыкнет, Божьим Оком на груди сверкнет — и переходит к следующему.

Штирлиц тоже участвовал в психологическом давлении: топорщил перья, угрожающе разевал клюв.

Каждый из приказчиков, конечно, пугался. Но только один, конопатый, сделался белее простыни, и подбородок задрожал.

Эге, сказал себе Ластик, но виду не подал. Если торговцу на воришку указать — забьет до смерти, не поглядит на царский запрет.

— Ну вот что, честнóй купец, — объявил премудрый Ерастий, завершив обход. — Божье Око узрело, что завтра покраденные деньги к тебе в мошну вернутся, сами по себе. А вора ты боле не ищи и никого из приказчиков не наказывай.

Купец засомневался:

— А коли не вернутся, тогда так? Ведь три рубля с двумя копейками, шутка ли?

— Не вернутся, тогда снова приходи, — разрешил Ластик и многозначительно посмотрел на конопатого.