Карен, не дослушав их, забралась в «датсун», чтобы завязать шнурки на кроссовках. Я же сунулся в машину за свитером и, как назло, увидел, что она глотает две вынутые из пудреницы таблетки. А она застукала меня за тем, как я застукал ее. Показав мне язык, она вздохнула:
– Все я знаю, Ричард: «детский сад» и «бабы-дуры». Эх, тебя бы на мое место – впихнуть в бикини пятого размера!
Я постарался придать своему лицу не осуждающее выражение; по-моему, неудачно.
– Господи, да это же просто валиум. Все совершенно законно. Его вообще мне мама дала. – Карен немного разозлилась на меня за то, что я так некстати заглянул в машину. Наверное, почувствовала себя неловко.
Я сказал:
– Карен, ты самая замечательная! Ты отлично выглядишь, ты… у тебя отличная фигура, и ничего в ней не надо менять. Уж я-то знаю… – Я даже подмигнул, что получилось, кажется, скорее похабно, чем по-дружески. – Ты просто дура дурой, что зациклилась на этих диетах.
– Ричард, это так любезно с твоей стороны. Нет, ты правда самый-самый лучший парень на свете, я это знаю и ценю. Но послушай меня: это женское дело. Не лезь, тебя это вообще не касается.
По крайней мере она улыбалась, говоря это. А потом она перегнулась через спинку сиденья и успела чмокнуть меня, прежде чем я вылез из машины и вернулся к импровизированному бару, организованному Памелой на капоте.
– Подними окно и закрой дверь, – попросила меня Карен, перекатывая во рту валиум. – А то вдруг Бог подсматривает?
После этого она мне ничего не говорила. Почти двадцать лет.
Пэм достала бутылку «Смирновской» и вместе с Венди разлила по глоточку в утащенные из «Макдоналдса» бумажные стаканчики. В качестве разбавителя пошел тоник «Таб».
Венди рассказала о том, как ходила в пятницу к методисту из отдела школьного образования. Она подумывала о том, чтобы поступить на подготовительное отделение Университета Британской Колумбии – с интенсивной подготовкой на медицинский факультет, но никак не могла решиться, боясь, что упустит все прелести студенческой жизни. «Сами понимаете, пьянки, посиделки с наркотой, беспорядочный секс. И всякие там подставные письма в редакцию “Пентхауза”!»
Пэм была не в настроении обсуждать будущую учебу или работу.
– Слушай, Венди, – перебила она подругу, – давай сегодня просто выпьем и пойдем пошляемся. Крушить дома – это забава для мальчишек.
Судя по грохоту, доносившемуся из здания, оно должно было вот-вот взлететь на воздух, как это бывает в фильмах ужасов.
Гамильтон сказал:
– Эй, Пэмми, что это с тобой? Да ты просто боишься этих убойных девок в белых джинсах. Признайся.
В 1979 году белые джинсы были среди тусующихся девчонок кодовым сигналом того, что их обладательница готова поцапаться и поскандалить по любому поводу.
– Что?.. А ты – ты-то сам не боишься?
– Туше[4], Памела, – улыбнулась Венди и посмотрела на меня. – А ты, Ричард, что скажешь? Пойдешь в гости-то?
– Э-э… не хотелось бы, честно говоря. Но ведь там Лайнус остался. Мы договорились, что встретимся на вечеринке. Было бы нечестно и жестоко оставить его в лапах дикарей. Может быть, в этот самый миг, пока мы здесь медлим, он уже сидит в кипящем котле и почитывает какую-нибудь энциклопедию всемирной литературы.
Пэм погладила висевший у нее на шее медальон, в котором, как по секрету рассказала мне Карен, лежали несколько волосков с интимного места Гамильтона. Венди доцедила свой коктейль и, подмигнув Пэм, заговорщицки произнесла:
– Е-П-К!
Я спросил, что это значит, и девчонки в унисон отчеканили:
– Еще – По – Коктейлю! А теперь, мальчики, марш спасать Лайнуса. Ну, а мы вас тут подождем, чего выпить – у нас у самих есть.
Ну, мы с Гамильтоном и пошли по подъездной дорожке. Особо мы на вечеринку не стремились, но хихиканье за нашими спинами заставляло нас обоих держаться преувеличенно бодро и смело. Дом, в котором разворачивалось веселье, погибал на глазах. Его рвали на части злобные, неблагодарные дети, жестокие чудовища, акулы, разгулявшиеся в кровавой воде; они накинулись на дом как таковой, на свой инкубатор – один к одному похожий на их собственные дома, дома, пропитавшие своих безжалостных обитателей невыносимой одинаковостью и предсказуемостью, не давая им никакой возможности выбора.
Выдернутый из горшка фикус взгромоздился на бильярдный стол. Осыпавшаяся с корней земля вперемешку с пивом образовала грязную корку, в которой покоился шар под номером шесть. Стеклянная раздвижная дверь была разбита – в ней зияла дыра размером чуть больше кулака. С ее краев на ковер еще капала кровь. Стены гостиной, где стоял телевизор, выглядели пятнистыми, словно шкура далматинского дога, – их покрывали дыры и вмятины, пробитые тяжелыми ботинками. Оставшиеся бильярдные шары кто-то старательно пошвырял через эти дыры во двор. Туалет был мерзейшим образом забит и переполнен; блевал народ повсюду, а затем разносил это дело по дому, загаживая самые немыслимые поверхности.
– Похоже на бунт в тюрьме строгого режима, – заметил Гамильтон.
В целости оказалась лишь стереосистема – благодаря своей уникальной способности создавать атмосферу. Гости, кто в джинсовых, кто в кожаных куртках, нетвердо стоящие на ногах, заставляли несчастный аппарат играть на полную громкость, а сами, впав в неистовство, хлебали пиво, крутили стулья и срывали лампы с покрытого пятнами потолка.
Девушки, те самые – крутые, из Северного Ванкувера, в знаменитых белых брюках, – сидели в хозяйской спальне, не принимая личного участия в разрушении. Спальня была превращена в курилку, обитательницы которой примеряли чьи-то шелковые блузки, пробовали оранжевую губную помаду и бесконечно причесывались. Некоторые, перебравшись на кухню, прямо на столешнице делили дурь фамильным серебром, лишь изредка отрываясь от дела, когда грохот ломаемой мебели становился особенно громким.
Мы стали пробираться дальше. Ни я, ни Гамильтон до того не бывали на вечеринках такой степени агрессивности, и, честно говоря, нам было не по себе, хотя мы друг другу в этом и не признавались. Засунув руки в карманы, мы с самым небрежным видом ходили из комнаты в комнату.
– Хотел бы я знать, что именно так навязчиво наводит меня на мысль, что человечество как биологический вид деградирует? – пробурчал Гамильтон.
Оскорбленный столь многосложной фразой, один из участников «веселья» попытался врезать Гамильтону кулаком в грудь.
– Понял, – поспешил согласиться Гэм. – Ладно. Тогда – где тут у вас сральник?
Второй туалет оказался вовсе разнесен вдребезги. Через окно мы посмотрели на то, как народ разбрасывает над бассейном пластинки, пытаясь сбить эти похожие на летучих мышей мишени пивными бутылками.
Проходя мимо чьей-то бывшей спальни, мы наткнулись на Лайнуса: он сидел – сгорбившийся, небритый, вытирая нос заляпанной чернилами ладонью, – склонившись над каким-то атласом, явно не замечая того, что творилось вокруг.
– А, это вы. Привет. Слушайте, вы, наверное, хотите поесть, ну, или чего-нибудь… – такими словами он встретил нас.
Мы прикинули, стоит ли задерживаться в этом сумасшедшем доме. Почему-то самую большую тоску навевала мысль о том, какие кары обрушатся на его непосредственную обитательницу.
Гамильтон сказал:
– Ребята, скоро соседи полицию вызовут. Так что – тяпнем чего-нибудь наскоро и свалим отсюда. Лайнус, пошли.
Во дворе словно сверкнула зеленоватая молния. Посыпались стекла. А еще через пару секунд здоровенное кресло-качалка отправилось ко дну бассейна.
Лайнус последовал за нами, не забыв перед этим аккуратно поставить на книжную полку пару свалившихся книг. Закурив, он осведомился:
– Ребята, а вы знаете, что в Африке, оказывается, больше шестидесяти стран?
Не удостоив его ответом, Гамильтон проорал: «Сгиньте, мерзкие недоумки и хулиганы!» – и стал пробиваться к выходу из дома. Мы свернули с дорожки и перебрались через изгородь в соседний дворик; по улице к дому уже катили полицейские джипы, их мигалки озаряли окрестности вспышками цветов американского флага – красным, белым и синим. Около моего «датсуна» Венди и Пэм склонились над осевшей на землю Карен.
