Заметив мое удивление, Бартини объяснил: у него не суживаются зрачки, яркий свет режет ему глаза — после какой-то болезни, перенесенной несколько лет назад. Опять же — когда, где? В Италии, Австрии, Венгрии, Чехии или уже в России? Или в те десять лет, которые он провел в сталинских тюрьмах?..

Был он невысок, крепок, хотя уже несколько грузен: к семидесяти перестал делать гимнастику. Общителен — однако до границы, которую сам ставил. Даже перед очень близкими людьми раскрывался не до конца, что выяснилось гораздо позже, когда разобрали его домашний и служебный архивы. Работал на износ, до последней минуты.

Поднялся из-за стола, видно, почувствовав себя плохо, и упал. Нашли его только два дня спустя. Он никогда не спешил в делах, вернее, не суетился, потому что, кажется, испытал и пережил все — успехи и провалы, отчаяние и счастье, любовь и дружбу, верность и предательство, — ни от чего не открещиваясь. По натуре крайне эмоциональный, нервный, он, вероятно, когда-то раз и навсегда заставил себя «держаться в струне». В конце восьмого десятка помнил в деталях — и что было давным-давно в Фиуме, и что произошло год, десять лет назад на заводе или в министерстве. Разговаривая, всегда следил, понятно ли он высказывается, не потерял ли собеседник нить рассуждений…

На заре «новой эры»

В его доме среди множества предметов — молчаливых свидетельств прошлого — обращали на себя внимание две фотографии под стеклом на стене. На одной — молодой, гордый аристократ Роберто в энергичном байроновском полуобороте, на другой — он же лаццароне, деклассированный элемент в Италии, жалкий, не опасный, а скорее даже полезный для новых хозяев страны. Это были неплохие маскировки, но даже они не помогли. Полиция в конце концов все же напала на след диковинного барона, то возникавшего в разных местностях, то вдруг исчезавшего, ниоткуда вроде бы не уезжая. И в 1923 году Бартини эмигрировал через Германию в Советскую Россию, в Петроград.

…Программу для Роберто составили жесткую. В Москве его ждали делегат от КПИ в исполкоме Коминтерна Антонио Грамши и Ян Берзин из Разведуправления РККА, где нужны были свежие сведения о белоэмигрантских организациях в Европе, в странах, где Бартини побывал по дороге в порт Штеттина.

…Фотографии из папки с надписью «1923 год»: Москва, зима. Старый дом в Мерзляковском переулке, ныне снесенный, — общежитие Реввоенсовета, комната более чем скромная. Убогость жилья не пугала Роберто, в Италии он жил и в ночлежках. Тогда ему было 26 лет. Что произошло за эти годы, он вскоре изложил в автобиографии, вступая в РКП(б). Родился… Семья… Отец, которого Роберто любил и уважал как человека достаточно прогрессивного. Один из переданных сыну отцовских идеалов — во всех, без малейших отступлений, отношениях с людьми ни при каких обстоятельствах не пользоваться привилегиями, если ты их не заслужил. И решать, заслужил ты их или нет, — не тебе…

Далее в автобиографии: окончил гимназию, был определен в офицерскую школу, на русском фронте попал в плен к казакам Брусилова, в плену стал социалистом. В 1920 году репатриирован в Италию. Из-за своих сформировавшихся политических взглядов к богатому отцу не вернулся, уехал в Милан, стал рабочим, был принят на заочное отделение политехнического института. В 1921 году вступил в компартию, после захвата власти фашистами ушел в подполье…

На всю дальнейшую жизнь усвоил: партия — не учреждение. Революционная партия — это добровольный союз единомышленников, готовых идти на любые жертвы в борьбе за установление социальной справедливости: в старом обществе человек богат тем, что он сумел отнять у других, в новом — тем, что дал другим. Чем больше даст каждый, тем больше будет у всех.

Для победы нового общества решающее значение имеет рост самосознания народа, экономических возможностей государства и его военной силы, интернациональной солидарности людей труда.

Начало всего этого Бартини увидел, как он долго впоследствии полагал, именно в Советской России.

Нематериальная сила

Авиаконструктор С.В. Ильюшин спросил однажды дипломников в Академии имени Жуковского: что же нужно конструктору — какие субъективные качества — для появления идеи замечательной машины?

— Знания нужны. Личный опыт, пожалуй… Хотя самые опытные люди — старики, а конструктор, раз уж ему суждено, должен выходить в главные годам к тридцати, от силы к сорока. Еще — интуиция, умение подбирать помощников. Настойчивость, упорство.

— Понятно, — ответил Ильюшин. — Только ведь все это нужно и хорошему директору, и бухгалтеру, и артисту…

Но других соображений у дипломников не нашлось. Тогда авиаконструктор рассказал им, как в 1948 году, освободившись из шараги, Бартини приехал к нему, на 240-й завод, которым руководил до ареста.

— При его появлении у меня в кабинете некая сила буквально выхватила меня из кресла. «Роберт, — говорю, — садись сюда — это же твое место!» Не сел, понятно, только улыбнулся… И вот спрашивается: что это за сила такая? Материальная? Вряд ли.

Почему-то Бартини, например, никогда не чувствовал голода, не ощущал времени, несмотря на то, что дома у него на столе всегда стояли еда и часы. Даже жажды не чувствовал. Как-то на работе упал в обморок. Прибывший врач определил, что у главного конструктора организм обезвожен. Страха он, видимо, тоже не испытывал, исключая, наверное, единственный случай. Его привезли из шараги на Лубянку, к самому Берии, докладывать о работе. Берия его выслушал и дежурно спросил, есть ли у него какие-либо претензии.

— Есть. Меня осудили ни за что, держат в тюрьме...

Берия встал из-за стола и пошел к арестанту почему-то не прямо, а по дуге, мимо десятка присутствовавших полковников и генералов. Те напряглись. Наверняка, подумал Бартини, сейчас будет плохо: «А-а-а, тебя взяли, так ты же еще и не виноват!..» — и почувствовал противный холод в груди. Берия уставился ему в глаза.

— Бартини, ты коммунист?

— Был.

— Мы знаем, что ты не виноват. Но в какое же ты положение хочешь поставить партию? Предположим, мы тебя сейчас отпустим, что нам скажут враги? Скажут: вы его посадили ни за что и ни за что отпустили!.. Нет, Бартини. Ты сначала сделай машину, и после этого мы тебя не только отпустим как искупившего свою вину, но еще и орденом наградим.

Как-то после войны руководство Минавиапрома переругалось, обсуждая сложный технический вопрос. Спорили, пока слово не взял знаменитый Александр Сергеевич Яковлев: «Что это мы тут шумим? У нас же есть Бартини — вот и поручим проблему ему! Уж если он ее не решит, значит, она принципиально нерешаема…»

Впоследствии Александра Сергеевича спросили, так ли было дело. И если так, то почему о Бартини мало кто слышал из рядовых граждан? Авиация ведь — дело особое, а потому и интерес публики к ней особый! Яковлев тогда предложил приехать к нему, чтобы побеседовать спокойно, только предварительно созвониться. Звонили. Несколько раз. Трубку брала вежливая секретарша, спрашивала, кто звонит и откуда. Отходила и, вернувшись, сообщала, что генеральный еще не приехал. Или уже уехал.

Нежелание Яковлева говорить о Бартини, тем более говорить в похвалу, объяснимо тоже примерами. В своих воспоминаниях и в сборнике «Развитие авиационной науки и техники в СССР», вышедшем в 1980 году, он пишет, как в конце войны был поставлен и дважды обсуждался вопрос, не следует ли хороший дальний бомбардировщик Ер-2 переделать в пассажирский экспресс, «приспособить его»? Участники обсуждения, в их числе Яковлев, высказались против: надо не «приспосабливать», а разработать специальный пассажирский.

Слава победителю!

Кто же еще, кроме Яковлева, обсуждал вопрос о Ер-2, а главное, кто его «поставил»? Оказывается (но об этом в сборнике ни слова), вопрос поставил и предложил обсудить Сталин. Будто не знал, что еще до войны бомбардировщик Ер-2 был переделан Бартини из рекордной пассажирской «Стали-7». И назывался он сначала ДБ-240. Следовательно, ничего тут не требовалось приспосабливать, надо было просто восстановить, что получилось бы быстрее и дешевле.