Потом все стало серым. Лондон исчез внизу, как дурной сон. Наша кабинка поднялась в облака.

— Теренс.

— Что?

— Может, забудем про это хоть ненадолго?

Теренс повернулся ко мне, у него был такой больной и жалкий вид, что мне просто захотелось его обнять, так я и сделала. Он обнял меня очень нежно, взяв руками за плечи, потом его руки заскользили у меня по бокам, и я потянулась вверх, чтобы поцеловать его, и вдруг у меня по лицу потекли слезы, и это были не мои слезы, а его. Я целовала его, и целовала, и расстегнула его ремень, он поднял мою юбку, и в нашей заоблачной кабинке было очень тихо и одиноко, и светил очень грустный и серый свет, он шел со всех сторон, и не было ни одной тени. В нашей кабинке была длинная деревянная скамья, и я легла на нее, и дрожала, и, когда он оказался внутри меня, я вздохнула, закрыла глаза и вдохнула его запах.

С закрытыми глазами сквозь достопримечательности и сквозь Ист-Энд я увидела, как играет мой сын в желтых резиновых сапожках, я все видела очень ясно.

— Боже мой, Теренс, боже мой, мы же можем начать сначала, мы с тобой. Мы можем начать все заново.

Потом мне стало грустно и немножко больно, и мы сидели бок о бок на лавке и курили «Мальборо». Мы не смотрели друг на друга, мы смотрели на большое серое ничто по другую сторону стекла.

— Ближе я еще к небу не поднимался, — сказал Теренс Бутчер.

— Ты шутишь? Ты хочешь сказать, что никогда не летал на самолете?

— Я не имею в виду высоту, — сказал он. — Я имею в виду ощущение.

— А.

Я подумала о небе.

— Разве на небесах не должны быть ангелы, и вкусная еда, и все твои покойные родственники?

— Это голливудское небо.

— А.

— А это британское. Недорогое. Это небо на скорую руку.

Я улыбнулась, потянулась и поцеловала его, а когда я посмотрела за стекло, мы уже вышли из облаков и спускались вниз. Было видно здание парламента, такое маленькое, что можно было взять его в руки и порезать пальцы его острыми колючками.

Теренс взял меня за подбородок и повернул мое лицо вверх, так чтобы я смотрела ему в лицо.

— Я должен тебе кое-что сказать, — сказал он. — Про майский теракт.

— Нет, Теренс, давай не будем говорить про майский теракт, милый. Мы же в небесах, ты забыл? Мы с тобой. Не надо ничего портить.

Я погасила сигарету о нижнюю сторону лавки. Земля приближалась. Стали видны фонарные столбы на южном берегу, которые приближались к нам навстречу сквозь дождь, как медленные холодные ракеты.

— Я должен сказать тебе, — сказал Теренс. — Если мы будем так встречаться, я не смогу держать это про себя.

Я закурила еще сигарету. Теренс положил руку мне на плечо, но я стряхнула ее.

— О чем ты?

— О решении, — сказал он. — По работе мне приходится принимать некоторые страшные решения. Но если уж взялся, приходится доводить до конца. Это твой долг.

— И какая связь с майским терактом?

— Твой муж понимал, что такое долг, — сказал Теренс Бутчер.

— Моему сыну было четыре года три месяца. Он тоже все понимал. Что ты хочешь сказать?

Теренс взял сигарету из моей руки и затянулся. Он втянул дым прямо в легкие, и держал сигарету перед собой, и смотрел на нее, как будто надеялся, что она убьет его, прежде чем ему придется ответить. Кадык у него ходил вверх-вниз.

— Мы знали про майский теракт, — сказал он. — За два часа до того, как это случилось.

— Ну конечно. Какая разница. Смотри, мы почти спустились. Слушай, у меня губная помада не слишком размазалась?

Я встала и стала поправлять юбку, но Теренс притянул меня на скамейку.

— Сядь, — сказал он. — Выслушай меня. Мы знали.

— Вы знали? Каким образом?

— У нас есть крот, — сказал он. — Агент в ячейке, которая готовила майский теракт. Он сообщил нам еще в то время, когда террористы ехали на матч.

— Нет. Потому что, если бы вас предупредили за два часа, вы могли бы им помешать.

— Да, — сказал Теренс Бутчер. — Но было принято решение не мешать.

Я только смотрела на него во все глаза.

— Тебе будет очень трудно это услышать, — сказал он. — Если бы мы начали действовать, пытаясь остановить теракт, тогда террористы поняли бы, что против них что-то замышляется. Они бы все переменили. Всех своих людей. Все свои явки. Все. Мы потеряли бы доступ к их планам. А этого мы не могли допустить. Ставки слишком высоки. Мы знаем, что группировка, устроившая майский теракт, планирует еще один. В сто раз хуже, чем майский.

— Я ушам своим не верю. Теренс Бутчер, ты знал? Ты лично?

— Да, — сказал он.

— И ты решил ничего не делать?

— Я не решал, — сказал он. — Решение было принято на высшем уровне.

— К черту высший уровень. ТЫ знал.

— Да, — сказал он. — Конечно, я мог бы нарушить субординацию и остановить его. А причина, почему я этого не сделал, в том, что я был согласен с решением. И до сих пор согласен. Мы не предполагали, что будет столько жертв.

Я уставилась на горящий оранжевый кончик сигареты и смотрела, как внутри нее сгорает мой сын. Он кричал: МАМА, МАМА, СПАСИ МЕНЯ, только я не могла спасти его, правда? Потому что я торчала в стеклянной кабинке с человеком, который его убил, и мне до сих пор было больно оттого, что он был внутри меня. Интересно, Усама, ты уже начал понимать, что это за чувство?

Я схватила Теренса Бутчера за волосы и повернула его голову, чтобы он посмотрел мне в глаза.

— Ты жалкий паршивый ублюдок.

НА ВЫСШЕМ УРОВНЕ. Вот когда это произошло, Усама. Когда он сказал эти слова, я перестала винить тебя за смерть мужа и сына и стала винить Теренса Бутчера. Это он их убил. Он только использовал твой семтекс, чтобы убить их твоими руками.

— Прости, — сказал Теренс Бутчер. — Не надо было тебе говорить. Я думал, ты поймешь.

Я стала плакать, Теренс взял мое лицо в ладони и вытер с него слезы теми же пальцами, которыми гладил мою спину в дешевых гостиничных номерах, и держал кружки с чаем, и набирал номер на телефоне, и убил моего мальчика. Я взяла у него свою сигарету и сидела с ней. Я тихонько плакала, и дрожала, и ни о чем таком не думала, пока сигарета не догорела до кожи на пальцах. Тогда боль ударила меня, я закричала и кричала, как, наверно, кричал мой мальчик, когда пламя врезалось в него, и потом меня вырвало на весь Лондон, и рвота стекала по внутренним стеклянным стенкам на собор Святого Павла и вниз по Темзе, и, когда наша кабинка опустилась на землю и дверь открылась, я выбежала и побежала по южному берегу под дождем, крича: ОНИ ЗНАЛИ, ЗНАЛИ, ЗНАЛИ, и люди таращились на меня, как на сумасшедшую, и, наверно, они не совсем ошибались, Усама, потому что они стояли под лондонской изморосью, а я бежала и кричала под каплями фосфора, а за мной бежал сын и кричал: МАМА, ПОДОЖДИ МЕНЯ.

Я не вернулась в дом к Петре и Джасперу, я пошла домой в Веллингтон-Эстейт. Я появилась там, как почтовый голубь в своей голубятне, я не могла понять, как я туда добралась. У себя в квартире я тихо сидела в гостиной, глядя в окно. Солнце спустилось, и солнце поднялось, как обычно. Через день или два стал звонить телефон, наверно, звонили с работы, интересовались, куда я пропала. Я только слушала звон телефона, мне даже не пришло в голову встать и снять трубку.

Я бы все так же и сидела на нашем старом диване из «Икеи», пока мои кости не истлели бы в прах, но голод выгнал меня из квартиры. Я думаю, у организма есть какой-то предел, до которого он будет мириться, так что однажды я как бы пришла в себя в магазинчике на углу Коламбия-роуд, я брала с полок булочки с розовой глазурью и ела прямо там. Из-за кассы вышла женщина, подбоченилась, встала в своем темно-сером хиджабе и смотрела, как я набиваю себе рот.

— Надеюсь, вы заплатите за все это? — сказала она.

Я только смотрела на нее с полным ртом, и глазурь сыпалась у меня с подбородка, я не могла понять, о чем она говорит. Она улыбнулась и покачала головой.

— Хотите чаю? — сказала она.