– Я знаю, ты просто не хочешь, чтобы я уезжала, – как можно мягче произносит Анна. – Я знаю, как ты ко мне привязана. Я тебя тоже очень люблю. Я знаю, ты можешь с ним поговорить, и он все подпишет. Он – подкаблучник. Тебе просто надо с ним поговорить.

– Я запуталась. Я не знаю, что мне делать с Суреном. Я не знаю, что мне делать с Борькой. Я вообще ничего не знаю. Если ты уедешь, я останусь совсем одна, – Нина плачет на ходу.

– Я без тебя тоже буду очень скучать. Давай купим утюг и ты немного успокоишься.

Они поворачивают и идут обратно, в магазин.

– Знаешь, – говорит сквозь слезы Нина, – я подумала, если бы мне пришлось писать предсмертную записку, я бы написала: «В моей смерти прошу винить», поставила бы двоеточие и привела бы длинный-предлинный список имен и фамилий. Написала бы туда Борьку, Сурена, тебя, твоего еврея, твою Германию и еще много кого…

– Это депрессия.

– Нету у меня никакой депрессии. Просто уже двадцать лет у меня плохое настроение. Я даже к врачу ходила. В клинику нервных болезней.

– И что?

– Меня направили делать томограмму головного мозга. Господи, как я боялась! Я так боялась! Ты себе не представляешь!

– Ну? И что показала томограмма?

– Представляешь, оказалось, что у меня есть мозг!

– О, господи!

– Да, результаты превзошли все мои ожидания.

За столиком в кафе Борис и Анна.

– Вот. – Она достает из папки лист и подает его Борису вместе с ручкой. Борис берет и ручку и бумагу, но откладывает их в сторону:

– Помнишь, я боялся, что ребеночек будет не фонтан, какой-нибудь неправильный ребеночек. Что что-то может перепутаться на уровне каких-нибудь жалких молекулок или звеньев в цепи ДНК. И тогда все последующие биологические и химические процессы будут нарушены.

– Ты всегда чего-нибудь боялся.

– Помнишь, когда ты была уже на девятом месяце, меня затащили в кабинет УЗИ силой и заставили смотреть в монитор. Доктор сказала: «Посмотрите на яички вашего мальчика». Помнишь?

– Помню, – со вздохом отвечает Анна.

– Там действительно ничего не было видно, кроме яичек. Ночью я не мог заснуть. Я ворочался и представлял, что вот родятся яички. Одни только яички и все. Как мы их назовем? Как сложится их дальнейшая судьба?

– И вот эти яички отправляются в Германию, – Анна нетерпелива. – Ты подпишешь?

– Надеюсь, там ему будет лучше, – Борис берет в руки лист и расписывается.

– Я тоже на это очень надеюсь, – тут же смягчается Анна. – Спасибо тебе. Может, тебя покормить?

– Спасибо, у меня язва обострилась. Сижу на диете. Овсянку у вас, наверное, не подают.

– Увы.

– Знаешь, я в детстве любил есть у соседей, – ударяется в воспоминания биолог. – Мне казалось, там вкуснее, чем дома. Мама готовила манную кашу, потом так, чтобы я не видел, относила ее соседям, а соседи звали меня обедать. Потом я возвращался домой и рассказывал маме, какой замечательной кашей кормили меня соседи.

– У нас в меню есть блюдо, называется «Мясо по-соседски».

– Видишь, значит, я не одинок, – радостно замечает Борис.

– Ох, не одинок. У соседей все лучше: и еда, и… жены, – язвит Анна.

– Ты же сама отправила меня к… «соседям», – пытается защититься Борис.

– Что, насильно? Может, ты сопротивлялся? Ой, ладно, не будем. Извини.

– Ладно, не будем… Что случилось, то случилось, – легко идет на примирение биолог.

– Все, что ни делается, – к лучшему.

– Ты права.

– Так как насчет «Мяса по-соседски»?

– Нет, спасибо, я пойду. В субботу хочу взять Мишку, повезти его в зоопарк.

– Хорошо. Пока.

– Пока, – Борис рассеянно встает из-за стола и уходит.

Илья с цветами встречает Анну в аэропорту. Звучит объявление о прибытии рейса из Москвы. Илья напряженно всматривается в толпу, просачивающуюся сквозь турникет. Наконец выходит Анна. Илья направляется к ней. Они целуются.

– Тебя не было очень долго, – Илья сияет от счастья.

– Два дня, – уточняет Анна.

– Нет, значительно дольше.

Они направляются к выходу.

– Знаешь, моряки, если долго находятся в плавании, теряют «чувство километра», – говорит Анна.

– У моряков нет километров. У них мили и футы, – поправляет ее Илья.

– Фу, ты! Для кого эти цветы?

– Ой, извини. Для тебя.

– Спасибо. Я почему-то так и подумала. Нас можно поздравить. Документы в посольстве приняли. Теперь остается только ждать.

– Сколько?

– Говорят, год-полтора.

– За это время можно и передумать, – опасливо предполагает Илья.

– Исключено! – любимое слово Анны.

Анна выходит из ванной, обмотанная широким полотенцем, и проходит на кухню. Илья курит, высунувшись в окно. Она подкрадывается к нему и обнимает.

– Ты не могла бы всегда ходить босиком, тогда я мог бы с тобой целоваться стоя, – произносит Илья в паузе между поцелуями.

– Фиктивный-фиктивный, а целуется, как настоящий. Тебе мешают мои каблуки? Ну, ты бы мог целовать меня, – Анна задумывается, – в плечо. Ты дотянулся бы до плеча? Ну, хотя бы до коленной чашечки?

– Ты очень невысокого обо мне мнения. Я дотянусь до всех твоих чашечек и блюдечек.

В спальне полумрак. Обессиленные они лежат в постели и молчат.

– Интересно, когда это пройдет? – спрашивает Анна.

– Что?

– Это удовольствие от твоих прикосновений. Когда ты дотрагиваешься до моих ногтей, зубов, локтей… – смеется Анна. – Потрясающее удовольствие… Это же не может длиться долго?

– На смену вульгарной эрекции придут уважение и взаимопонимание, – с интонацией лектора общества «Знание» произносит Илья.

– Нет. Не хочу, – понарошку плача, говорит Анна.

– А потом, – зловеще шепчет Илья, – совершенно незаметно, среди уважения и взаимопонимания, начинают удлиняться клыки, вырастать когти, а глаза отливать красным, – Илья дико орет, и тут же, от неожиданности, кричит Анна.

– Я в Москве была у одного режиссера, – успокоившись, говорит она, – показывала ему твою пьесу.

– И? – резко привстает на локте Илья.

– Она ему понравилась. Только он не театральный режиссер. Он кино снимает.

– И?

– Он хочет снять кино по твоей пьесе. Надо только немножко переделать.

– Что?

– Сделать из пьесы киносценарий. Он говорит, это не сложно. И поменять название. Есть только одно «но».

– Какое?

– У него нет денег на кино.

– Фух! – Илья с облегчением падает на кровать.

– Но я, кажется, знаю, где их можно взять.

– Ты хочешь ограбить банк? – настораживается Илья.

– Нет. Я знаю человека, который уже это сделал. И теперь он на девяносто процентов состоит из баксов.

– Слушай, ему наверняка нужно разбить газон.

Счастливый Илья идет по улице, он подходит к своему дому и срывает растущий за оградой жасмин. Войдя в квартиру, он протягивает цветы встречающей его Рахили Иосифовне:

– Ну-ка, посмотри на меня! Ты что такой счастливый? У тебя что, роман?

– У меня пьеса.

– С кем?

– С Анной.

– Я так и знала. Я даже знаю, как эта пьеса называется.

– Название будет другое. Я бы на твоем месте вообще воздержался от комментариев.

– Я знаю, ты бы вообще лишил меня права голоса, – пытается обидеться Рахиль Иосифовна.

– Ну, «эту песню не задушишь, не убьешь».

– Эту пьесу не задушишь, не убьешь. Спасибо за цветы.

Илья у зеркала ловко повязывает галстук. Рахиль Иосифовна на пути откуда-то и куда-то останавливается в дверях, наблюдая за сыном:

– Ты куда? Опять жениться?

– Ты заметила, движения уже практически доведены до автоматизма. Я иду на утренник.

– Это что-то новенькое, – с любопытством замечает Рахиль Иосифовна.

– Я иду на утренник, в детский сад.

– Да? – Рахиль Иосифовна подозрительно смотрит на сына. – Только я тебя умоляю – постарайся не напиться.