— Даже если они взаимно друг друга исключают?

— А это так? Вы не думаете, что истин бывает сразу несколько?

Ломбарди покачал головой и захлопнул книгу.

— Разве дело только в содержании? А не во власти ли? Знаете, почему Оккам неудобен церкви? Он обвиняет ее в том, что ее политика основана на власти. А мы прицепились к этому спору как червяк к удочке. Да, мы ничего не значим, мы просто как наживка для рыбака…

Штайнер сделал несколько шагов и опустился на скамью.

— Речь идет не о политике или власти, Зигер, — пробормотал он. — Речь идет о том, допускают ли вера и знание наличие двух различных истин. Вера и знание всегда шли рука об руку, а сейчас их тысячелетняя связь рвется. Это движение вперед, но оно фатально, о чем вы, молодежь, конечно же, слышать не хотите. Как вы думаете, какими будут последствия наших попыток превратить веру и знание в две различные науки? Мы разорвем этот мир. Одни пойдут по теологическому пути, а другие — по пути учения, которое верит только в то, что, как ему кажется, оно на самом деле знает. Пока еще всех нас объединяет вера в Бога, но это закончится, потому что однажды философу уже будет недостаточно одной веры в Бога, он захочет конкретных доказательств и поэтому отречется от учения Фомы. В этом развитии, Зигер, таится зло, но вы, молодежь, не хотите это осознать…

Ломбарди молчал. Наверное, Штайнер прав в своих предположениях, но не в своем к ним отношении. Они предвидели подобное развитие и даже его приветствовали. Отделение церкви от светской жизни — это то, чего они, moderni, хотели, к чему стремились. Но говорить об этом человеку, который вместе с ним наблюдал агонию науки, основанной на вере, он не стал. У того и так кровоточит сердце. Поэтому он просто сказал:

— Оставьте, Штайнер, — и демонстративно сунул книгу в мешок.

Но мешок простоял в углу гораздо дольше, чем планировалось. Хотя он и послал письмо в Хайдельберг, все-таки лучше отправиться туда самому.

Но за два дня до отъезда на улице его остановил нищий, который сунул ему в руку записку. Ломбарди решил, что в город вернулся Найдхард, поэтому торопливо положил бумажку в карман плаща. День прошел в обычных делах, и только к вечеру Ломбарди собрался с духом и решился прочитать послание. Развернув скомканный листок, он сразу же узнал мелкий, аккуратный почерк.

Ломбарди уставился на лист.

День, в который он решил окончательно покинуть Кёльн, выдался пасмурным. Над городом нависли тучи. Самое подходящее время для тоски. И все-таки он был рад, что отправляется к другим берегам. Пока здесь будут пытаться пустить часы на церковной башне в обратную сторону, он пойдет навстречу новому времени. На рынке он заметил Штайнера, но решил не подходить. А Штайнер как будто почувствовал: повернул голову. Ломбарди только улыбнулся.

Он направился к Марсовым воротам на Шильдергассе. Над церковью Святой Клариссы висели мрачные тучи. Когда он остановился, чтобы оглянуться еще раз, к нему подошли три молодых человека и спросили про факультет. Он объяснил, как пройти к коллегиуму, и поинтересовался, откуда они.

— Из Хайдельберга, — ответил один. — Там уже три года не жалуют реалистов, испугались гуситской ереси.

Ломбарди засмеялся. «Вы пришли по адресу, здесь боятся совсем другой ереси», — промелькнуло у него в голове.

— Ну что ж, вперед, — сказал он ухмыляясь. — И внимательно слушайте, что вам будут говорить старики.

Он пошел к монастырю. У ворот монахиня спросила, что ему нужно. Он заколебался.

— Софи Касалл у вас?

Она покачала головой.

Он вытащил из кармана записку.

— Я знаю, что она здесь. Вот что она мне передала.

Монахиня посмотрела на него испытующе.

— Кто вы?

— Магистр artes liberales.

Она взглянула на записку Софи, потом велела ему подождать и исчезла в доме. Чуть позже вернулась и пригласила его войти. В помещении, освещенном только масляной лампой, в простой одежде послушницы перед ним стояла Софи Монахиня тихо закрыла дверь.

— Это сделал канцлер. Это он отправил меня сюда.

— В монастырь? Он хочет, чтобы вы закончили свои дни в монастыре?

— Монастырь или обвинение в ереси. Что бы выбрали вы?

— Неужели все было так плохо?

Софи кивнула.

— Да, огонь разжигали не только клирики, но и магистры. Вас поэтому не было? Чтобы не пришлось пачкать руки?

Он опустил глаза. Она была права и знала об этом.

— А если кто-нибудь когда-нибудь догадается?

Она горько рассмеялась:

— О, я ношу другое имя, все повторяется. Постепенно начинаешь привыкать.

Он ощутил возникшее между ними отчуждение. Он исчез, а она лицом к лицу столкнулась с самой ужасной из всех возможностей. Быть заживо похороненной в монастыре — наверное, это последнее, к чему она могла бы стремиться.

— Отсюда наверняка можно сбежать, — сказал он тихо, потому что никак не мог осознать, что потерял ее навсегда.

Она протянула руку, коснулась его темных волос и глубоким взглядом посмотрела в его васильковые глаза, которые так любила.

— Сегодня вечером меня увезут из города. Канцлер сказал, что вчера вернулся муж Гризельдис. Вы же знаете, он торгует пряностями. Завтра его корабль отплывает в Нидерланды, а оттуда в Египет. У нас с канцлером был очень долгий разговор. Может быть, я обязана ему жизнью, кто знает… И он совсем не невежественный упрямый старый клирик, у которого в голове нет ничего, кроме пунктов устава. Нет, он правильно понял причины, которые мною двигали. Иногда мне даже казалось, что я разговариваю со Штайнером. Я поеду в монастырь сестры Гризельдис, которая, добрая душа, за меня похлопотала.

— Я не хочу… — тихим голосом перебил ее Ломбарди, — я не хочу, чтобы ты жила пленницей.

— Может быть, в Сицилии, куда они собираются меня отправить, я и стану пленницей, но сестра Гризельдис якобы пишет книги, так что моя ссылка может оказаться достаточно приятной.

— Значит, они уже всё подготовили, — пробормотал Ломбарди. Канцлер отошлет Софи, кошмар его беспокойных ночей, на корабль, как будто это бочонок с вином, и отправит прочь. Чтобы наконец от нее избавиться.

Открылась дверь, и вошла монахиня.

— Вам пора идти, господин магистр.

Времени на прощание не осталось. Ломбарди развернулся и вышел.

Вернувшись в схолариум, он столкнулся в дверях с Лаурьеном, который тоже собрался в дорогу.

— Мы могли бы путешествовать вместе, — сказал юноша, и Ломбарди кивнул. Им было по пути, потому что он, прежде чем отправиться в Хайдельберг, собирался навесить сестру в Нойссе. Так что они вместе покинули город, не догадываясь, что вернутся обратно гораздо раньше, чем рассчитывали.

На постоялом дворе «У колокола» останавливались в основном паломники, направляющиеся на юг. Немощные, старые и больные за небольшую плату получали здесь спальное место в просторной комнате, еда была хорошей, а вино — дешевым. Здание располагалось на бойкой улице. Оно чем-то напоминало убежище бандитов. Конечно, паломников никто не трогал, но уже не один богатый простофиля расстался здесь с жизнью. У разбойников был наметанный глаз, они легко определяли тех, кто на первый взгляд был беден как церковная мышь, а под плащом прятал набитый золотом мешок.

До постоялого двора Ломбарди с Лаурьеном добрались ближе к вечеру. Они шли всего два часа, но мысль о еде заставила их зайти на огонек. В переполненном помещении на скамьях сидели паломники, давая отдых своим усталым ногам. Две женщины внесли полные миски Паломники сдвинулись и освободили место вновь прибывшим. Ломбарди с Лаурьеном заказали пиво и хлеб, а потом каждый углубился в свои мысли. Вокруг было шумно: люди болтали и делились впечатлениями о святых для каждого христианина местах.