Заявление Ломбарди и его явка с повинной были лишены всякого смысла. Ради истины или того, что он считал таковой, он поставил на карту свою карьеру и теперь понял, что сделал это напрасно, ведь Найдхард и его приспешники только избили Домициана. На процессе они признаются, что убили студента Маринуса и закопали его труп у ворот города, но Ломбарди об этом так никогда и не узнает.

Теперь он, близкий к отчаянию, сидел в доме судьи и размышлял о бессмысленности своего поступка и о горькой иронии жизни. Возвращение домой придется отложить, потому что ему предстоит выступать на процессе в качестве свидетеля и давать показания против секты. Софи для ее же безопасности снова отправили в главный приход; в гавань ее отвезут только завтра утром, когда улягутся страсти. В дверь постучали, и вошла Гризельдис.

— Пойдем, — сказала она.

Корабль, который должен был забрать Софи, отправится в Нидерланды, а там товар перегрузят на другое судно, которое направится к берегам Сицилии. Муж Гризельдис занимался торговлей, и взять с собой женщину ему ничего не стоило. Он уже возил паломников, художников и знаменитых врачей, выразивших желание посетить факультет в Салерно.

Чтобы в целости и сохранности добраться до гавани, Софи получила от канцлера платье паломницы. На этот раз проводить ее вызвалась Гризельдис.

— Если тебя спросят, говори, что направляешься в Сантьяго-де-Компостела. На борту есть и другие паломники, они уже не в состоянии проделать пешком столь дальний путь, к ним и присоединишься. А теперь прощайся…

Гризельдис встала и открыла дверь. Прислонившись к стене, в коридоре стоял человек. Он нерешительно вошел в комнату. Это был Ломбарди.

— Гризельдис обещала дать мне твой адрес, — робко заговорил он, — и если после процесса они меня отпустят, может быть, я смогу…

— А они это сделают?

— Предположительно. Они же не могут отправлять на костер каждого, кто имел дело с еретиками.

— Но на что вы будете жить, если лишитесь работы?

— О, я могу поселиться у дяди, он рыцарь-разбойник.

Ломбарди подошел ближе и схватил Софи за руку.

— Я напишу тебе. Мы сможем обмениваться идеями или беседовать о червяках, которые висят на удочке. Как ты считаешь?

Софи засмеялась. А потом попросила Гризельдис принести ей нож, отрезала прядь своих волос и обменяла ее на локон Ломбарди. Время поджимало. Она ушла, не взяв с собой ничего, кроме зажатого в руке локона.

Канцлер задумчиво сидел за столом и размышлял о происшедшем. До сих пор в Кёльне дело редко доходило до погромов, да и ведьм сжигали не слишком часто. Но времена меняются, подумал он озабоченно, и то, что вот-вот начнется по всей империи, а именно охота за инакомыслящими, не минует и Кёльна.

Где-то рядом по деревянному полу процокали сандалии монаха. Пришла весна, но канцлер чувствовал лишь отвращение и омерзение. Когда начинали петь птицы и расцветали цветы, которые он раньше так любил, когда небо становилось голубым и приветливым, настроение у него резко портилось. Появлялось ощущение нереальности. Как будто в этой жизни он всего лишь сторонний наблюдатель. Он устал.

В дверь постучали. Вошел Штайнер, следом за ним Ломбарди. Они спросили, не помешали ли, канцлер лишь покачал головой. Они сели за стол. Ломбарди хочет сделать официальное заявление, но то, что предстояло зафиксировать на бумаге, и так уже знали все, по крайней мере на факультете. Ослепленный студент, которому теперь придется расплачиваться за грехи молодости своей карьерой, если не найдется факультета, который все-таки его примет.

Сейчас все они думали об одном и том же.

— Его следует простить, — тихо сказал Штайнер.

Канцлер кивнул. Что ему ошибки Ломбарди? Скоро его канцлерский пост займет другой.

— Вы ведь тоже разводите розы, Штайнер, — сказал он, улыбаясь так, как будто розы — это самое важное, что есть в жизни. Только бы освободиться от этого ощущения нереальности.

— Пусть теперь другие заботятся о познании и воле, — ответил Штайнер, — а мы будем заботиться о розах.

Канцлер рассмеялся:

— Вы правы. А как насчет вас, Ломбарди?

На черные волосы Ломбарди упал отблеск заглянувшего в окно солнца.

— Мой отец — аптекарь в Берне. Может быть, я научусь смешивать порошки. Он никогда не хотел, чтобы я изучал artes liberates, и все время твердил, что этим на хлеб не заработаешь. В общем-то, я не очень расстраиваюсь, по крайней мере не так, как должен бы. Вот только случившееся не дает мне покоя… Как же это получилось… вы наверняка меня понимаете… Зачем было признаваться, какой смысл!

Канцлер молча кивнул.

— А де Сверте?

— Де Сверте мертв. Все загадки разгаданы, мертвые отомщены. А я скоро удалюсь на покой и попробую размышлять исключительно о цветах.

— С софистикой покончено?

— Да, — пробормотал канцлер, — покончено. Наконец-то я начну изучать реальность, только и исключительно реальность.

Ломбарди ничего не ответил. Он тоже думал именно об этом.

— Итак, призрак нереальности исчезнет, как только окончательно будут изгнаны пустые конструкты, — наконец произнес он тихо.

— Но только не повторяйте этого при других кёльнских магистрах, — с улыбкой заметил канцлер.

Но Штайнер, поднявшийся и подошедший к окну, покачал головой:

— Знаете, Ломбарди, это не две разные вещи, они нераздельны, не забывайте об этом, даже если сейчас философия кажется вам призраком. Призраки тоже реальны, пусть только и в нашем представлении.

Ломбарди встал. Он попрощался с канцлером, приветливо кивнул Штайнеру и, выскользнув за дверь, тихо прикрыл ее за собой. Штайнер посмотрел вслед своему молодому коллеге и повернулся к окну.

— Первые розы уже расцвели, — сказал он, глядя в сад.