Так же и Господь Бог отворачивается от церкви, если она опускается до споров относительно методы, которая должна явиться основой для доказательства Его бытия. Штайнер постоянно искал путь, а не цель. Тем более, что цель задана заранее, а путей много. Иногда во время лекций он и сам проникался благоговением, снова и снова поражаясь четкости мыслей Скота. Да, это действенно и правильно, истинно и достоверно. Если хочешь осознать Бога, выйди из круга. Сначала проверь, на каком пути будешь его искать. Есть узкие каменистые тропы, мощеные улицы, широкие дороги, торговые пути. Одни ведут на запад, другие на восток. Одними пользуются часто, другими редко. По этим ездят купцы, по тем бредут нищие. А если ты хочешь попасть в Рим, то туда ведут все дороги. Возможно. Но, двигаясь по одной, ты потратишь год, по другой — всего четыре месяца, хотя отправляешься в путь с одного и того же места.

Иногда он увлекался настолько, что использовал даже поэтические образы. Конечно, этого нет в правилах, но какая разница. Тот, кто хочет доказать бытие Бога, не должен быть мелочным. В принципе у Скота выходило то же самое, что и у Фомы, и все-таки его мир был другим, потому что правильные ответы получает тот, кто задает правильные вопросы.

Решение зависит от расстояния до объекта, и это касается не только философии. Капля в море, дерево в лесу, овца на пастбище — чтобы их осознать, нужно отойти подальше. Покинуть воду, лес, отару.

В помещении царил ледяной холод. На улице начался снегопад. Вокруг коллегиума закрутилась настоящая снежная буря. Вечер еще не наступил, но потемнело настолько, что Штайнер едва мог разобрать буквы. Поэтому он закрыл книгу и начал цитировать по памяти. Студенты смотрели на его быстро двигавшиеся губы, в его живые серые глаза.

— Существуют люди, — неожиданно сказал он, — которые критикуют метод схоластов, пытающихся разложить все на составные части. А ведь этот способ придумали не мы, а греческие философы. Мы его не изобрели, но он мог бы быть изобретен и нами. Вопрос относительно справедливости подобной критики мы с вами оставим за скобками, потому что Дунс Скот лишил ее паруса ветра. Тот, кто не отвлекается на симптом, а сразу сосредотачивается на значении, тот находится на правильном пути. — Он улыбнулся. — Врач тоже зависим от отражения [49]. Конечно, у него есть книги, есть болезни, которые он диагностирует, опираясь на те или иные симптомы, но следует задаться вопросом, насколько proiectus он сам, насколько он подчиняет больному свои собственные отражения. А разве мы с вами занимаемся не тем же самым? Спрашиваем мы себя о собственной точке зрения, о том, как она сформировалась и как мы можем ее изменить? Да и убийца тоже становится жертвой подобного раздвоения.

Он замолчал и направил свой острый взгляд на студентов, которые прекратили писать и вопросительно подняли головы. По их лицам прекрасно читалось, о чем они думают. С чего вдруг магистр перешел на убийцу? И вообще, на какого убийцу? На совершенно конкретного или он имеет в виду убийцу вообще?

Штайнер задумчиво покачал головой:

— Я имею в виду убийцу Касалла. Он загадал мне загадку, точнее говоря две. Первую я решил, но оказалось, что это не имело смысла, потому что уже на следующий день ко мне пришел свидетель, который дал необходимый ответ. А вот вторая загадка не разгадана. А я даже не уверен, есть ли у меня желание над ней задуматься. Велика степень вероятности, что мы имеем дело с преступником, который находится на факультете. Возможно, он студент. Возможно, сейчас он сидит в этой комнате и слушает меня. И если так, то пусть он внимательно отнесется к моим словам.

От ужаса они выронили перья. Зашуршала бумага, все выпрямились. Некоторые, видимо, занервничали, другим стало просто интересно. «Если это сделал не Домициан, а другой студент, вон как их много, — предположил Штайнер, — то убийца не обнаружит себя даже здесь. Совсем наоборот, он воспримет мою речь как научный диспут, как своеобразный турнир, где всё по-честному».

— Давайте устроим дискуссию по этой загадке. Пусть сейчас я отступаю от правил, но все равно давайте поговорим о том, как получается, что голубка убивает коршуна. Что вы об этом думаете?

Он заговорит? Будет задавать вопросы? Или так и просидит молча, слушая других? Можно ли будет по его лицу увидеть, о чем он думает? Ведь он тоже зависим от отражения, как Нарцисс от изображения на воде.

За окном стало сереть, снег не прекращался. Толстые снежинки плотным слоем закрыли карниз.

— Итак?

Штайнер внимательно наблюдал за выражением их глаз, за их позами. Бакалавр откинулся на скамье и ждал, что же будет. Они сидели перед Штайнером, как овцы перед злым волком. В этот момент открылась дверь и вошел Ломбарди — занятие закончилось, но Штайнер не собирался покидать поле битвы. Он кивнул Ломбарди, и тот встал у скамейки бакалавра, с любопытством посматривая на студентов. Наконец один из них прервал молчание.

— Мне кажется, что речь здесь идет о символике коршуна и голубки. Он, я имею в виду преступника, что, считает себя мирной голубкой? И вы тоже так думаете?

Штайнер спиной почувствовал взгляд Ломбарди. Как он отнесется к дискуссии? Да еще и по такому поводу?

— Нет, — ответил Штайнер, — я так не думаю. Скорее я думаю, что мы должны искать где-то в другом направлении. Что нам следует изучить ход его мыслей. Давайте абстрагируемся, так же, как это делает Скот. И пойдем дальше. Наверное, он не имеет в виду ни качества голубки, ни особенности коршуна, хотя мы это предполагаем, потому что нам это близко. Звери — прекрасные объекты для наших собственных отражений Чего мы только им не приписываем: все свои слабости и пороки, все радости и желания. Они как зеркальная поверхность озера. Так что я предлагаю поискать другую точку зрения.

Теперь он повернул голову. По красивому лицу Ломбарди все еще блуждала веселая улыбка. Похоже, идея Штайнера ему понравилась, потому что он и сам никогда особенно строго не придерживался правил.

— Ну, магистр Ломбарди, а вам ничего не приходит в голову по поводу этой весьма показательной загадки?

— Конечно, приходит. Вы ищете другую точку зрения? Тогда я вам скажу, что голубка никогда не убивает коршуна. Именно поэтому покойный тоже не был лишен жизни голубкой.

Штайнер наморщил лоб:

— Он не был убит?

— Нет. По крайней мере, не был убит голубкой. Это абсолютно невозможно.

— То есть вы намекаете, что речь идет о чем-то совершенно невозможном?

— Невозможном — да, но в смысле доказательств ничего невозможного не бывает. Нам следует разобраться, в каком случае это могло бы стать возможным. Наверное, именно это и хочет сказать нам преступник. Для этого он и сочиняет свои загадки.

— Невозможное преступление.

— Точно. И все-таки оно произошло.

— Совершенное преступление, — пробормотал Штайнер.

Ломбарди покачал головой:

— Совершенного преступления не бывает. Хотя мы можем вспомнить другое значение слова perfectum [50]. Это конструкция, она существует только в нашем представлении. Все, кто говорит о совершенном преступлении — а таких людей много, — переносят на реальную действительность голую идею. Это возможно, но требует правильного угла обзора. Следовательно, вопрос должен звучать так: что невозможно настолько, что не может существовать вообще?

Все молчали. О манере Ломбарди приводить доказательства ходили легенды, ни у кого не было столь острого ума, как у него. Даже Штайнер готов был аплодировать своему младшему коллеге.

— Да, так что же? — спросил он.

Ломбарди улыбнулся:

— Сделайте несколько предположений, которые практически немыслимы, — обратился он к студентам, которые начали перешептываться.

— Ангел, — сказал один из них, — ангел-убийца.

Ломбарди кивнул:

— Exemplum velut [51].