Сев на край кровати, Лайла сняла с руки браслеты. Как трогательно: свекор ночью один копает в саду яму и опускает в нее драгоценности жены, чтобы отпустить ее душу. Однако правда состояла в том, что это было совсем другое. Собака на соседнем дворе звякнула цепью и заскулила. Небо потемнело. Не стало видно даже птиц на ветвях лимонного дерева, устроившихся там на ночлег. Нет ничего страшнее, чем смерть ребенка. Эта смерть словно вбирает в себя тысячу других смертей. Замкнутый круг, конец всего, чем мог бы стать твой ребенок: десятилетней девочкой, двадцатилетней девушкой. Единственная потеря, с которой невозможно смириться.
Если бы Лайла была там, если бы видела, как холодеет тело ее дочери, если бы металась по Восточному Китаю в поисках гробика, она, возможно, и смирилась бы. Она последовала бы совету свекра: отпустить, оставить мертвых мертвым. Отпустить, выкручивая себе руки, чтобы боль в руках — крошечные булавочные уколы — осталась с ней навсегда. Но Лайла решила не предаваться горю. Вместо этого она вынула из чемодана маленький белый свитер. Она держала его в руках до тех пор, пока перед глазами не встала сплошная белая пелена. А когда ткань в ее руках начала медленно нагреваться, Лайла зажмурилась и стала звать свою дочь.
Ричард вернулся после одиннадцати. Так сильно он еще никогда не напивался. Оставив машину прямо на дорожке, он, стараясь сохранить равновесие, двинулся к дому. На улице не было слышно ни звука, тишину нарушали лишь его неуверенные шаги. Он подошел к входной двери, но не смог заставить себя войти в дом. Усевшись на крыльце между двух розовых кустов, Ричард погрузился в размышления. Он пытался понять, что же на самом деле произошло.
Лайла слышала, что он вернулся, и понимала: стоит ей сделать хотя бы одно движение и дальше все пойдет само собой. Нужно только встать, накинуть халат, выйти в холл и открыть дверь. Но она была не в состоянии это сделать, ибо не могла расстаться со своими мыслями даже на одну секунду. Ее мысли должны быть чисты, как луч света. И Лайла даже не шелохнулась, когда Ричард отпирал дверь и входил в дом.
Постояв перед закрытой дверью спальни, он пошел в кладовку, где хранилось постельное белье, и вытащил несколько простыней. Затем разделся в столовой, не зажигая света. Ричард уже было собрался лечь на диванчик, как вдруг почувствовал запах гари. Идя на запах, он вышел на кухню, где пахло еще сильнее. В кухне было совсем темно. Горел только какой-то голубой огонек. Ричард сперва испугался, но потом зажег свет и увидел, что это всего лишь не выключенная конфорка, на которой стоит чайник. Вода в нем давно выкипела, а дно, покрытое черной копотью, уже начало дымиться и плавиться. Ричард выключил газ и поставил чайник в раковину под холодную воду. Чайник громко зашипел, испуская пар. Когда он остыл, Ричард бросил его в мусорное ведро и открыл окно, но запах горелого по-прежнему витал в воздухе, впитавшись в стены и занавески.
Ричард не стал стелить себе постель, а просто мешком повалился на диван и стал думать о Лайле, вспоминая, какой она была. Он влюбился в нее с первого взгляда, а когда впервые овладел ею, то чуть не заплакал — так он ее хотел. Каждый вечер он смотрел, как она сто раз проводит по волосам металлической щеткой. Потом, когда она засыпала, он все так же не мог отвести от нее глаз. Засыпая, Лайла всегда старалась прижаться к нему, а он прижимался к ней все теснее, и тогда начинало казаться, что в постели лежит один человек и бьется одно сердце.
Однако в эту ночь Лайла не тянулась к своему мужу, она даже не думала о нем. Она лежала в постели, изо всех сил пытаясь сосредоточиться, пока, наконец, комната не поплыла у нее перед глазами. Кровь в ее жилах бежала все быстрее, кончики пальцев стали горячими. Через некоторое время Лайла почувствовала, что слабеет, и поняла, что у нее больше не осталось сил. Простыни промокли от пота, она чувствовала: сейчас что-то произойдет — кости начали подниматься вверх, словно рыба из воды, кожа была не в состоянии выдержать такого притока энергии. И Лайла решила, что с нее достаточно, но вдруг почувствовала, как что-то шевельнулось у нее в руках. Лайла сжала зубы и решила продолжать. Она сконцентрировалась еще сильнее, мысленно рисуя в своем воображении крошечные пальчики, вспоминая, что происходило в первые секунды после рождения ребенка: и вот появилась щека дочки, ее темные ресницы, запахло кровью и молоком. Наконец Лайла почувствовала, что рядом с ней что-то лежит. Затаив дыхание, она медленно открыла глаза — и увидела свою дочь.
Глаза ребенка были закрыты, а веки были белыми как мрамор. Веки тихо затрепетали, и на Лайлу глянули два серо-голубых глаза. Ребенок лежал в круге света. Лайла прижала его к себе, но свет не исчез. И когда Лайла поняла, что девочка узнала ее, она расплакалась и плакала так долго, что залила солеными слезами и себя, и дочь.
Свет, который окружал девочку, был виден сквозь щель под дверью спальни. Он медленно выполз в холл, откуда разлился по всем комнатам. Ричард заметил бы его, если бы в это время не лежал на спине, уставившись в потолок. Ему так хотелось прижаться к жене, но было уже поздно, и он не осмелился беспокоить Лайлу. Другое дело, если бы она сама позвала его. Ричард тут же заснул, наверное, потому, что понял: спать в столовой ему придется еще очень и очень долго. Но каждую ночь, перед тем как идти спать, Ричард стоял под дверью их спальни, и каждую ночь Лайла слышала, что он там. Но ни один из них не мог сделать шаг навстречу другому. Между ними возникла тонкая стеклянная перегородка. И стояла до тех пор, пока они не отдалились друг от друга настолько, что расстояние между ними было как до ближайшей звезды.
Однажды, в начале восьмого месяца беременности, Рей проснулась и пришла к выводу, что ей не справиться. Дело было не в беременности — к ней она привыкла, так же как к постоянной бессоннице, сердцебиению, давлению на спину и необходимости вставать на колени каждый раз, когда нужно было поднять с пола туфли. Рей с ужасом думала о предстоящих родах. Всю жизнь от нее скрывали все, что было связано с этим вопросом. И он так и остался для нее тайной за семью печатями. Ну а теперь ей начали улыбаться женщины с маленькими детьми. Сперва Рей думала, что они ей просто сочувствуют — ведь она такая огромная и неуклюжая — или вспоминают те сладостные дни, когда сами готовились к рождению ребенка. Теперь она поняла, что дело в другом: в жалости к непосвященной, в воспоминаниях, которые возвращают их в те времена, когда они сами были так неопытны. Никто и никогда не посвящал Рей в тайны деторождения. Ни Ламас, ее тренер, ни врач, ни даже собственная мать. Никто не удосужился объяснить ей, что роды — это очень больно.
Она училась сама: читала специальную литературу, еще раз проверила сумму своей страховки, спрашивала молодых матерей, далее прошла курсы молодых родителей при Калифорнийском университете Лос-Анджелеса, где ей вручили куклу и показали, как купать младенца в ванночке и как мерить ему температуру. И все же при мысли о том, что ей придется взять в руки ребенка, Рей приходила в ужас. За всю свою жизнь она сама ни разу даже не меняла пеленок. Один-единственный раз, когда ей пришлось посидеть с ребенком, она продемонстрировала свою полную несостоятельность. Однажды ее попросили присмотреть за соседским ребенком, девятимесячным малышом. Когда Рей пришла к ним, ребенок уже спал. В то время ей было шестнадцать, и она была по уши влюблена в Джессапа. Она попросила его прийти к ней примерно через час после того, как родители малыша уйдут в кино. Рей и Джессап сидели на диване и целовались, когда ребенок проснулся. Без всякого предупреждения — ни тебе кряхтения, ни возни — малыш внезапно принялся орать как резаный.
— Вот дерьмо! — выругался Джессап, развалившийся на диване. — И зачем только сюда притащился?
Рей побежала наверх, в детскую. Ночник мерцал темно-красным светом. Ребенок стоял в кроватке, уцепившись за перекладину, и вопил так, что в жилах стыла кровь. Немного постояв, Рей побежала вниз. Джессапа она нашла на кухне: открыв холодильник, тот смотрел, нет ли там пива. Увидев Рей, Джессап удивился:
