— А сразу вы не могли об этом сказать, капитан?
— А что, смена театра военных действий что-то изменит в вашей жизненной позиции? О-о, да вы, капитан, как я погляжу, не любите англичан с американцами?!
— Допустим, не люблю. И что из этого?
— А с чего бы это, а, капитан? Ведь этот полуеврей Рузвельт и старый алкаш Черчилль сейчас ходят в лучших друзьях у вашего усатого азиата. У них вроде даже «коалиция» против нас…
— Это пока война, а там — кто его знает…
— Вы считаете, что война скоро кончится?
— Даже раньше, чем вы думаете, капитан…
— Ладно, довольно, эта пикировка никому не нужна, — повысил голос Гендель. — Вы будете сотрудничать или нет?
— Ваше неверие меня обескураживает, — в тон ему усмехнулся я.
— Неверие во что? — опешил Гендель. Он-то это кино не видел…
— Неверие в скорое окончание войны и в то, что победа, с большой долей вероятности, будет не за вами…
— Вы мне надоели, чертов идиот!!! — заорал Гендель, теряя терпение.
— Да черт с вами, — ответил я как можно спокойнее. — Давайте, что там у вас полагается подписывать в таких случаях…
Гендель, довольно ухмыляясь, пододвинул мне лист бумаги — стандартный бланк «обязательства о сотрудничестве», куда заранее впечатали все мои данные. Подмахивая «папир», я подумал, что эти парни, как ни крути, профессионалы. Куда там Карбышеву с его холодным душем на морозе… Впрочем, все-таки всплыла одна аналогия — шпион Скорин (он же Олег Даль) из древнего совкового сериала «Вариант Омега» (если что в этом сериале и было хорошего, то это песня в исполнении того же О. Даля в конце каждой серии, а так кино было довольно бредовое). У него на глазах злой гестаповец Калягин (уже смешно) пытал какого-то то ли пленного, то ли партизана. И одно дело пытки, а совсем другое — когда из-за твоей несговорчивости убивают живых людей, совершенно в этих делах посторонних. И я не знаю, выдержали бы нервы у настоящего капитана Путилина (если он, конечно, существовал на самом деле), попади он в этот переплет вместо меня. Хотя там, откуда я пришел, этот метод не прокатил бы. У нас люди отчего-то быстро стали закоренелыми эгоистами, и убить собственную немощную бабку, дабы освободить место в кузове грузовика для жратвы или тряпок, считалось в порядке вещей. Там и я вел бы себя по-другому, но на этой войне я был человеком посторонним, живущим под чужой личиной и используемым «втемную» непонятно кем. По идее, при таком раскладе можно выделывать что угодно, но… Убитый мужичонка был не абстрактный, а один из тех самых не то двадцати, не то двадцати шести миллионов. Нет, ребята, не надо на меня чужую кровь вешать, не нужна мне такая честь…
— Подписали? — спросил Гендель ласково и подмигнул Бодикеру. Тот вроде бы не сделал ни одного резкого движения, но за стенкой барака коротко татакнул MG-34 с вышки… Я почувствовал, как у меня на глазах закипают злые слезы бессильной ярости. Эстет… Чистоплюй фигов… Думал, что они тут люди тонкой душевной организации… Не с людьми воевали тогда наши деды, ребята, ох не с людьми…
— Не везти же их было назад, этих девятерых… — пожал плечами Гендель.
Подозреваю, что смотрел я на него в этот момент мутным взглядом серийного убийцы. Уже потом, чуть позже, когда я имел удовольствие стрелять в арийцев из разных стволов большого и малого калибра, мне очень хотелось, чтобы пуля или болванка «благословили» именно Бодикера, Генделя или Ханса. А еще позже, в следующем веке, я отправил-таки запросы относительно Генделя и Бодикера в немецкий Бундесархив, благо их имена-звания-возраст я запомнил. Как выяснилось, Гендель до нашей победы, которую я ему предсказал, не дожил. За месяц до высадки союзников в Нормандии его легковушку издырявили, словно дуршлаг, английские истребители-бомбардировщики. Стрелять пилоты «Спитфайров» умели, и из машинешки никто не спасся. Дело было в районе Кале. Внучка и какие-то правнуки Генделя проживают в Дуйсбурге. Бодикер до нашей победы дожил, но ему это ни капли не помогло. Чем-то он там отличился осенью 1944-го при подавлении Словацкого национального восстания. То ли убил народу сверх нормы, то ли деревеньку-другую спалил… И, хоть сдался он в плен к янкесам, те его осенью 1946-го передали чехам. А те бывшего гауптштурмфюрера СС Бодикера Курта Ульриха судили и 3 января 1947 года, с плохо скрываемым удовольствием, повесили в тюрьме города Братислава, о чем в архиве обнаружился соответствующий отчет с подробностями. Сведений о родне и потомках Бодикера я найти не смог. Что касается Ханса, то этот индивид для меня остался неизвестным, поскольку я не знал ни его фамилии, ни отчества. Может быть, его подвесили на подвернувшемся суку какие-нибудь балканские или белорусские партизаны, или суровый военный трибунал воздал ему за все его художества. А может быть, он до сего дня коптит небо — кушает протертую кашку на молоке в каком-нибудь германском доме для престарелых и жутко негодует по поводу того, что эти гады русские попирают права человека и не желают строить демократию… Бог ему судья…
— Ну, вот и славно, герр капитан, — сказал Гендель, убирая подписанный документ в папку. — Я лишний раз убедился, что некоторые большевистские офицеры не лишены совести и кое-каких принципов. Кстати, капитан, скажите, почему подобные методы совершенно не действуют на ваших генералов и этих, как их…
— Комиссаров, — подсказал Бодикер.
— Вот-вот, комиссаров. Почему смерть собственных солдат их в большинстве случаев нисколько не трогает. При этом стоит Хансу с десяток раз вдарить им по обнаженным ягодицам куском резинового шланга или посадить на недельку в карцер без жратвы, и они тут же ломаются, как сухие поленья. Почему так, капитан?
— А разве у вас полагается брать в плен комиссаров? — искренне удивился я. — Ваш фюрер вроде бы приказал их шлепать без суда!
— Ох, капитан, ну и вопросики вы задаете. Если бы мы шлепали всех коммунистов, то начали бы с Тельмана, — невесело усмехнулся Бодикер. — А он, да будет вам известно, сидит в тюрьме Шпандау. И потом, в вашей армии такое дикое количество этих самых комиссаров, что их планомерная ликвидация повлечет за собой совершенно недопустимый бесполезный расход боеприпасов. Да и солдаты наши, увы, либеральничают и берут в плен кого попало… Я уже не говорю, что каждый третий солдат у вас — коммунист, а каждый второй — так называемый комсомолец…
— И чему вы удивляетесь, господа? Наш нынешний генералитет чертовски здорово подготовлен именно к таким вещам, будучи не подготовлен ко всему остальному. Слышали про 1937-й и последующие года? Чем вы хотите испугать людей, которые обрекали на смерть и пытки своих товарищей? Тот же маршал Блюхер сначала судил Тухачевского, а позже его самого забили до смерти на допросе по совершенно аналогичному обвинению (я умолчал о том, что в СССР был человек, который судил всех подряд начиная с середины 30-х. Звали его Василий Ульрих, и был он главным прокурором Красной Армии. Самое смешное, что он умудрился умереть своей смертью…). Эти люди, если их можно так назвать, и от собственных жен с детьми отрекались без малейших угрызений совести. А жены с детьми, соответственно, от них. И вы хотите, чтобы на них произвела впечатление смерть нескольких простых красноармейцев? Да они этого в изобилии насмотрелись на Карельском перешейке, или еще раньше, на Перекопе, или на Кронштадтском льду. А вот пинок по своей любимой, жирной заднице — это для них весомый аргумент. Свое, знаете ли, сильнее болит… Хотя я подозреваю, что вам удается сломать далеко не всех. Кстати, а откуда, собственно, здесь советские генералы и комиссары в генеральских чинах? Я в этом лагере видел разве что каких-то «сентябрьских» польских генералов или «маршалков» в опереточных мундирах…
— Вы правы, капитан, ломаем мы не всех, но генералы ваши тут есть и, думаю, еще будут. И согласитесь, что когда единственной альтернативой является Аушвиц, лучше все-таки пойти на сделку с совестью, а, капитан?
— Идите вы к бую, унтерштурмфюрер, — сказал я по-русски, и Бодикер явно меня не понял.
