Это можно пережить. Это не предел. Просто не хочется этой ранней зимы и этой метели. Не хочется это переживать.

8. БОЛИНЕТ

         Он звонит около пяти вечера. В это время я еще в центре – сижу в кафе «Наполеон» и ем свиной стейк с грибами. Человек же должен иногда питаться – хотя бы в мороз.

– Илья? Здравствуй. Это Сергей.

         То есть наш общий друг журналист догадался, что его звонок меня не очень удивит.

– Илья, ну зачем ты встрял в это дело?

– Вы должны вернуть ребенка.

– Да я не решаю это! Я был всего лишь посредником!

– Послушай… ты был посредником. Эта училка была посредницей. Не слишком ли много посредников в этом деле? Я хочу поговорить с тем, кто оплатил услуги стольких людей, а не с тобой!

– Это невозможно… И… что ты можешь ему сказать?

– Что дело проиграно. Объясни ему это, как посредник. Мусиец не выйдет из блока – он пешка в чужой игре, у него нет собственной воли. Закончится все это только одним – училку будут судить и потянется длинная цепочка разбирательств. Чтобы этого избежать, нужно просто вернуть ребенка.

– Судебные разбирательства никого не пугают! 

         Он отключается. Потом звонит снова.

– Илья… подъезжай к шести вечера к метро «Театральная». Внутри заберешь ребенка, он выйдет из электрички. Но если тебя не будет, или там будут менты, я не смогу тебе гарантировать, что его оставят в живых.

– Угрозы с вашей стороны уже неуместны.

– Ты ошибаешься, – говорит он веско. – Мусиец не выполнил наших условий. Ребенок приговорен. Посредники никого не интересуют, потому что они представления не имеют о заказчике. А у меня – билет на самолет, который улетает через два часа. Я просто понимаю, что убивать ребенка – бессмысленно, эта карта не сыграла и уже не сыграет. И, по старой памяти, хочу помочь тебе заработать на спасении малого.

         Машинально я отодвигаюсь от еды.

– Спасибо, Сережа, – выдавливаю насилу. – Я могу тебе верить?

– Я помню о нашем прошлом сотрудничестве. Все нормально, – заверяет Караваев. – Ребенок будет на месте.

         В какой-то миг я чувствую, что вырываюсь из бездны. А в следующий – уже ничего не чувствую: вижу ее номер на экране мобильного.

– Здравствуй, любимая…

         Где бы и с кем я ни был, каким бы серьезным делом ни занимался, не могу удержаться, чтобы не назвать ее любимой.  

– Здравствуй, дорогой, – откликается она привычно.

         Привычно – и не привычно. Голос кажется еще более вялым. Туманным, тающим, прерывистым. А может, она просто жует свой вечный «Орбит».

– Хочешь заранее поздравить меня с Новым годом? – помогаю ей я. 

– Угадал. Хочу поздравить тебя с Новым годом. Потому что потом я не смогу этого сделать. Надеюсь, что не смогу.

– То есть?

– Илья… я… выпила это снотворное.

– Когда?

– Десять минут назад.

– Эльза… Любимая. Только не ложись в постель!

         В один миг я оказываюсь в авто и срываюсь с места.

– Подойди к окну! Эльза! Что ты видишь?

– Ночь.

– Это не ночь, Эльза. Это вечер. Подойди к другому окну! Ты видишь вечер? Ты должна видеть вечер!

– Прощай, – говорит она и кладет трубку.

         Я вызываю скорую, старательно выговаривая ее адрес. А потом начинается гонка на опережение. Гонка в ноябрьских сумерках. Погоня за счастьем. За его тенью. За тающим туманом…

         Люди отличаются друг от друга не только внешностью, характером и финансовым состоянием, но и интенсивностью жизненных сил. Эльза действует, работает, активно проявляет себя в социуме, но на самом деле – жизненные силы у нее на нуле. Она вяла, вечно нездорова, и жизнь ее ничем не прельщает. Она даже не та мышь, которая тонет при эксперименте первой, она та – которая умирает задолго до эксперимента от предчувствия беды.

         Предчувствие беды губит Эльзу. Она сама для себя – та беда, от которой нет спасения. Звоню, но она не снимает трубку.

         Где же Спицын?! Почему этот мудак не следит за собственной женой?! 

         Сердце так сжимается, что нет сил дышать… я ищу в бардачке хоть что-то мятное.

Есть такие таблетки «болинет». От гриппа или еще от чего-то, не знаю. Может, просто обезболивающее. Эффект начинается с действия названия на подсознание – так задумано. Я грызу эти таблетки – и чувствую – боль есть! Есть одна только боль – сплошная боль. А всего остального – нет. Миранет, Эльзынет, Счастьянет.

         Эльза! Зачем же ты так со мной? Если ты умрешь, я не буду жить!

         У ее подъезда нет машины скорой. Нет машины Спицына. Я несусь вверх по ступенькам…

         Дверь заперта. Никто не открывает. Внутри – тишина, которая просачивается в щель под дверью.

– Эльза!

         Я колочу изо всех сил. Звоню во все звонки, один из которых – точно Эльзин.

         Выходит женщина из соседней квартиры.

– Вы к Лизе? 

         О Боже! Эльза!

Наконец, дверь поддается. Цепочка вырывается, все трещит, и я вваливаюсь внутрь…

         Эльза лежит в постели. Похоже, что спит, но дыхания не слышно. Я сжимаю ее запястья и чувствую едва ощутимый, полумертвый пульс. Тормошу ее, хлопаю по щекам.

– Очнись, очнись, любимая!

         Тащу ее из постели. Она одета в деловой костюм-тройку. Пришла с работы и легла отдохнуть – не больше. До приезда врачей она должны быть живой. Я пытаюсь поставить ее на ноги, но тело уже неподвластно ни ей, ни мне. Ее тело уже лишилось последних жизненных сил.

– Проснись, Эльза! Ну же!

         Соседка наблюдает за мной с порога, зажав рот руками, чтобы не кричать от страха. Я вижу ее ужас – боковым зрением. И только по отражению в ее глазах могу оценить ситуацию. Выхода нет.

         Ноги Эльзы подкашиваются. Я подхватываю ее тело, пытаясь вернуть его в вертикаль. Пытаюсь заставить ее ходить, дышать, целую ее щеки, мокрые от моих слез.

         Ее пульс под моими пальцами затихает, истончаясь до едва ощутимого подрагивания.

– Не умирай, любимая! Ты мне так нужна! Не умирай, пожалуйста… Я не смогу без тебя, честно. Не смогу! Давай походим, поглядим в окна – на эту зиму, а она – на нас, Эльза. Она – на нас. А мы на нее, – я тащу Эльзу к окну. – Смотри, дорогая, уже ночь совсем…

         Она не смотрит. Ее глаза закрыты. Эта ночь и эта зима больше ее не интересуют. Она добровольно приняла такое решение, более того – она вынашивала его долго. Когда у человека мало жизненных сил, ему очень трудно определить смысл своего существования. Эльза так и не смогла жить ради неопределенного смысла.

         Через выломанную дверь входят врачи скорой помощи и видят следующую картину: я стою, прислонившись к подоконнику и опершись спиной о черную ночь за окном, а Эльза висит на мне, как сдувшаяся резиновая кукла.

– Что она приняла? – доктор подхватывает ее на руки.

– Не знаю.

– Пульс есть?

– Уже нет.

         В таких случаях даже врачи сомневаются, спасать ли, мучить ли тело, возвращая его к жизни, если человек сам хотел покинуть этот мир.

– Спасите ее, доктор! Умоляю вас!

         Просьба вталкивает его в обычный рабочий ритм: начинается промывание желудка, какие-то инъекции… все это здесь, прямо в ее квартире, потому что времени терять нельзя. Его уже нет.

         Я наблюдаю за ее спасением отстраненно – молча, бездейственно, пока доктор не бросает мне устало:

– Она будет жить, не волнуйтесь. Вы молодец, что не дали ей уснуть окончательно. Иначе – мы были бы бессильны. Теперь заберем ее в больницу, а вы не переживайте так… наводите здесь порядок что ли… И не вспоминайте о том, что было…

         Пусть чертов Спицын наводит здесь порядок! Я выхожу вслед за врачами. Киваю соседке.

– Расскажите это ее мужу во всех подробностях!

         И только теперь смотрю на часы. Уже давно прошли шесть вечера около метро «Театральная». Прошли – в любом часовом поясе и в любом времяисчислении. Я несусь к метро, и снова натыкаюсь на машины скорой помощи, как будто они меня преследуют.