— Что может быть лучше, чем рисовать печальные и красивые картины?

— Однажды из этого вырастаешь. Из такой музыки, книг и таких картин. Они лишь заполняют пустоту вокруг нас. Это помогает нам познать самих себя. Это нужно знать. Иначе жизнь превратится в пустой пакет из-под конфет, который однажды лопается прямо перед носом, заставляя обратиться к психиатру или съесть банку маленьких белых таблеток, — говорю я, а потом добавляю: — Я бы действительно хотел стать художником.

Я сам удивляюсь, когда слышу свои слова: наконец-то я знаю, чего я хочу! Я хочу создавать картины. Мои собственные картины. И показывать их людям. Подумать только, зарабатывать таким образом!

Некоторое время я сижу молча, работаю над лицом, пока мозг обдумывает то, о чем мы говорили. Если смогу, обязательно стану художником-графиком. Теперь я осторожно накладываю тени. Думаю, глаза и нос получились неплохо. У рта странные складки, но я оставляю его на потом. Беру карандаш помягче и быстро рисую задний план. Я стараюсь вспомнить, как я делал набросок лодки, отдыхающей в бухте. Стараюсь передать то же настроение, которое я уже однажды передавал. Я хочу, чтобы задний план на портрете Мари-Лу был именно таким.

Мы рано засыпаем, но несколько раз за ночь я просыпаюсь от жары и духоты в палатке. Наконец я выползаю наружу и вытаскиваю свой спальный мешок, он волочится за мной, словно длинный хвост. Я ложусь рядом с палаткой и сразу же погружаюсь в сон.

Когда я просыпаюсь, солнце стоит высоко. Неподалеку сидит Мари-Лу и курит. Она в своем черном бикини, с волос капает вода.

— Доброе утро, соня, — говорит она.

— Ты давно проснулась?

— Я уже успела окунуться и немного потренироваться.

— Сейчас приготовлю завтрак, — говорю я и, спотыкаясь, бреду за кастрюлей, лежащей под деревом.

Я зажигаю примус, нагреваю воду, намазываю для Мари-Лу бутерброд с плавленым сыром со вкусом креветок.

— Масла нет, оно выглядит ужасно.

— Сойдет и без масла.

— Пойду окунусь.

Я бегу к воде, возвращаюсь через несколько минут, когда вода уже вскипела, а Мари-Лу заварила мне чай, а себе кофе.

— Кофе и правда вкусный. Представь себе: сидишь на необитаемом острове и попиваешь кофе с молоком…

— И куришь «Мальборо»…

— Я знаю, что это очень глупо. Но это не всерьез. Я обязательно брошу. К тому же осталось всего три сигареты.

Мы долго сидим и молчим, как супруги, прожившие вместе уже много лет и знающие наизусть все реплики друг друга.

Затем она внезапно говорит:

— Помнишь, как мы встретились весной, у «Макдоналдса»?

Я киваю.

— Наверное, это звучит глупо, только не обижайся, Адам, но я тогда так толком и не вспомнила, кто ты такой. Хотя ты назвал свое имя и все такое.

— Возможно, в этом нет ничего странного, учитывая, что тебе пришлось пережить.

— Дело даже не в этом. Я просто тебя не помнила. Я помню многих друзей. Я же со многими дружила, а ты бывал у нас не так часто.

— Каждое лето.

— Да, но всего лишь неделю. Когда твой папа был свободен, так ведь?

— Но ведь каждое лето.

— Ты думаешь, это было глупо с моей стороны сказать тебе такое?

— Нет, не глупо, но как-то странно. Для меня ты была всем. Я почти постоянно о тебе думал. Когда я скучал по хутору, я скучал по тебе. И потом… Когда ты переехала, мне казалось, что там все напоминает о тебе.

— Мне пришлось крепко задуматься, кто же этот стокгольмский парень, страдающий головокружением. И тут я вспомнила — головокружение, потом — тебя, дом, в котором ты жил, и только лишь потом — как ты выглядел.

— Я бы смог нарисовать тебя с закрытыми глазами.

— Конечно же, странно, что можно так по-разному переживать события, — говорит Мари-Лу.

— Да, — соглашаюсь я.

Время течет медленно. Мы живем как отшельники тихой и спокойной жизнью на Фьюке. Жара совсем нас одолела. Мы мало двигаемся, в основном сидим на берегу. Я насвистываю «Imagine» Джона Леннона. Эта мелодия, как крючок, впилась в мой мозг, особенно отрывок: «You may say I am a dreamer, but I am not the only one…» [14].

Портрет Мари-Лу медленно становится все более четким, но странные складки у рта остаются. Сливочное масло давно растаяло и растеклось, и в кладовке, которую я соорудил из камней под деревом, поселились мелкие красные муравьи.

Я подцепил клеща, Мари-Лу хотела убрать его, но я решил оставить его в покое. Ночью в палатке я почувствовал, что клещ отвалился. Я вынес его и выкинул в заросли малины. Клещ стал большим, как шмель.

На острове не так много животных. Утром Мари-Лу сказала, что слышала, как в траве шуршала полевая мышь. Но мы так и не увидели ее. Скорее всего, слишком жарко. Ветер слабее птичьего вздоха.

Полный штиль. Я спрашиваю, куда делись все ветра? Вдруг они все утекают в какую-нибудь озоновую дыру?

Мари-Лу смеется надо мной. «Ветра образуются постоянно, — говорит она. — Это связано с повышением и понижением атмосферного давления. Из-за этой разницы потоки воздуха перемещаются и создают ветер».

Вероятно, где-то в другом месте бушует ураган, потому что здесь ветра нет вообще. Листва на деревьях обвисла. Я начинаю скучать по звукам. По шороху, всегда окружавшему нас, к которому мы так привыкли, когда ветер дотрагивается до крон деревьев. По тихому колыханию штор в открытом окне. По шелесту волн. Все эти повседневные звуки сейчас отсутствуют, все эти звуки порождает ветер.

— Я читал один стих о том, почему мы слышим дуновение ветра, — говорю я. — Потому что умершие люди превращаются в траву и деревья. Их-то мы и слышим, когда дует ветер.

— Ты любишь стихи?

— Этот стих я прочитал в некрологе.

— Ты читаешь некрологи?

— Это был некролог о моей бабушке. Она умерла в прошлом году.

Мари-Лу выдерживает минутную паузу в память о моей бабушке и затем говорит:

— Как ты считаешь, это правда?

— Не знаю. В каком-то смысле мы составляем единое целое со всем живым на земле. Ведь те, кто умер, куда-то уходят.

— Да, я тоже так думаю, — говорит Мари-Лу.

Мы наслаждаемся тишиной, теплом и спокойствием. Поверхность озера такая гладкая и блестящая, что кажется, по ней можно прокатиться на роликах.

Я учусь плавать каждый раз, когда купаюсь. После нескольких неудачных дней начинает получаться все лучше и лучше. Я установил новый рекорд Фьюка — семнадцать гребков — и горд этим, как петух.

Иногда мы с Мари-Лу ходим по тропинке к маяку. Мы проходим лишь небольшой отрезок пути. Разворачиваемся, пытаемся идти назад. Я крепко держу ее за талию. Она делает маленькие неуверенные шажки. Часто отдыхает, наваливаясь на меня всей тяжестью своего тела. Но, тем не менее, она идет сама! Я принимаю то, что есть, и больше не тороплю ее. Меня не покидает мысль, что она смогла бы ходить лучше, если бы чаще тренировалась. Не могу удержаться и указываю ей на это.

— Ты прекрасно ходишь, — угодливо говорю я. — Нам следовало бы делать это ежедневно. А лучше всего утром и вечером.

— Для меня это не так важно, Адам.

— Я лишь имею в виду, что тренироваться раз в неделю — это пустая трата времени. Нужно тренироваться чаще. Иначе тело просто не успевает понять, что ты от него хочешь. Если чистить зубы лишь раз в неделю, они постепенно выпадут. Если пить воду только раз в неделю, тело усохнет. Понимаешь? Твои ноги не успевают понять, чему их учат.

— Да отстань ты, доктор Адам!

Я закрываю эту тему, потому что слышу по ее голосу, что она вот-вот разозлится.

Мы делаем самое глупое, что только могут сделать два человека на пустынном острове, — мы ссоримся.

Все начинается с того, что я принимаюсь готовить еду на примусе. Мари-Лу подъезжает к палатке и по пути нечаянно опрокидывает бутылку с денатуратом. Я не сразу это замечаю, но через несколько секунд чувствую резкий запах. Подбегаю и поднимаю бутылку. Осталась лишь четверть. Остатки впитались в землю.