— У меня никогда не получится. Этот пенопласт не помогает.

— Это потому, что ты боишься. Не торопись, и ты увидишь результат.

Мари-Лу разворачивается и быстро едет по мосткам. Поворачивает на берег, бросает футболку на песок и заезжает в воду.

— Подойди ближе! — кричит она.

Я бреду к ней, бросая перед собой пенопласт.

— Ну вот, — говорит Мари-Лу. — Здесь можно остановиться. Будь добр, помоги мне.

Я послушно выполняю то, что она говорит, ставлю коляску, где она хочет.

— Хорошо. Ложись на пенопласт как обычно, а я подержу его.

Мне не верится, что это сработает, но я следую ее указаниям, пока она не начала все усложнять. Я делаю несколько взмахов руками, плыву и замечаю, что пенопласт не выскальзывает из-под живота. Я не тону!

— Молодец, Адам! Продолжай плыть.

Я делаю еще пару взмахов, понимаю, что сейчас начну тонуть, и встаю.

— Очень хорошо! — говорит Мари-Лу. — Чувствуешь, что пенопласт на месте? Ты не утонешь. Попробуй еще раз.

Я киваю, снова ложусь животом на пенопласт, гребу руками.

— Не так быстро, — говорит Мари-Лу.

Я стараюсь успокоиться.

— Раз, и два, и… — считает Мари-Лу, — …три, и четыре… Я снова поднимаюсь.

— У тебя прекрасно получается, Адам.

— Все равно, я никогда не поплыву сам.

« По-прежнему тепло. Температура +29 °C, штиль. Еще два яйца. Сив и Рут прекрасно себя чувствуют на свободе. Адам скоро научится плавать. У нас здесь здорово!»

Мари-Лу снова делает запись в моем дневнике. Она пишет, пока я готовлю еду. Затем читает мне вслух, что написала. Интересно, что подумает папа, прочитав эти строки?

Я не верю, что скоро научусь плавать. Я никогда не научусь. Я чувствую это, как только ложусь на пенопласт. Меня охватывает паника. То, что Мари-Лу сидит рядом и держит пенопласт, не поможет. Ничего не поможет.

После обеда я отправляюсь на «наш» луг, Мари-Лу остается в своей комнате и что-то пишет. Я снова рисую цветы, мой альбом уже наполовину заполнен эскизами, и во мне начинает созревать одна слабая идея: зарисовать однажды все растения, какие только есть в папином гербарии. Получится настоящая книга. «Луговые цветы» Андерса и Адама О. Папа мог бы написать статьи. Рассказать о луге, о его растениях, о старых названиях цветов и о том, как их раньше использовали. Об этом можно найти много информации.

Йон Бауэр начинал работать именно так. Он постоянно выходил на пленэр, рисовал с натуры цветы, тренировал свою наблюдательность. Позже, став художником, он научился рисовать душу растений. Лес начал оживать на его картинах. Там, где были лишь мертвые камни, мох и старые пни, появились тролли и принцессы.

Вернувшись домой, я вижу, что Мари-Лу сидит во дворе и делает странные движения. Сначала мне становится интересно, чем же она занимается, но потом до меня доходит, что это те самые упражнения, о которых она рассказывала. Впервые она тренируется на свежем воздухе. Хотя я догадываюсь, что раньше она занималась в своей комнате по вечерам.

Я останавливаюсь. Тайком наблюдаю за ней. Она делает упражнения для нижней части тела и ног. Зарядка кажется сложной. Наконец она замечает меня и машет рукой. Я подхожу и показываю набросок «ведьминого зуба», или, по-научному, лядвенца рогатого, которым я особенно доволен, и рассказываю о своей идее с книгой.

— Это здорово, Адам! — говорит она. — Представляешь, ваша с папой книга. Про «наш» луг!

— Это те самые упражнения, о которых ты говорила?

— Только часть.

— Тебе не трудно выполнять их в одиночку?

— Получается, как видишь.

— Если хочешь, я могу тебе помочь.

Я только недавно рассказывал ей, что несколько сезонов тренировал команду юниоров по флорболу. Что ездил на курсы инструкторов в учебный центр на озере Меларен. Но Мари-Лу качает головой:

— Не нужно, Адам. Это пустячок, которым я занимаюсь, чтобы совсем не заржаветь. Я же говорила тебе, что не хочу в сборную параолимпийцев.

— Ну, как хочешь. Я собираюсь в магазин. Что тебе купить?

— Список в кухне.

Приехав в «Вивохаллен», я иду к стене, где лежат товары для активного отдыха: сумки-холодильники, итальянские кегли, переносной гриль, дешевые спиннинги и прочие подобные вещи.

Я изучаю ассортимент, потом спрашиваю у Линды, нет ли у них надувных манжетов. Кажется, она рада меня видеть.

— Где-то были, — отвечает она.

Линда осматривает полки, затем исчезает в подсобке и возвращается с коробкой.

— Вот все, что у нас осталось, — говорит она и достает два желтых надувных манжета.

— Какие маленькие.

Линда читает инструкцию на коробке:

— Для детей до восьми лет.

— Не подходят, — говорю я. — Нужно на ребенка постарше.

Вечером Мари-Лу снова позирует мне. Цветы иван-чая начинают увядать, но она упрямо держит их перед собой. Говорит, что сорвет новые, когда эти совсем завянут.

Я сдаюсь и вспоминаю портрет жены Йона Бауэра. Ее звали Эстер, она тоже была художницей. Он изобразил ее на фоне летнего луга с березками на заднем плане и ландышами, приколотыми к платью.

Мари-Лу порывается посмотреть набросок, но я тверд как скала и говорю, что покажу только готовую работу.

— Обязательно нужно быть таким таинственным? — хмуро бурчит она.

Я ничего не говорю в ответ, просто продолжаю наносить контуры. Приступаю к волосам. Они ниспадают прямо до подбородка и загибаются к шее. В прошлый раз после ночевки на мостках Мари-Лу просто пригладила их руками. Их легкий живописный беспорядок понравился мне. Теперь же она причесалась, и волосы висели безжизненно, как шторы.

— Приподними голову, — прошу я.

— Вот так?

— Замечательно.

«Чтобы нарисовать тебя, мне нужно тебя прочувствовать», — мысленно говорю я Мари-Лу. Измеряю расстояние между намеченными глазами и подбородком. Затем кладу карандаш поперек изображения и отмечаю место, где должно быть ее левое ухо.

Каждая деталь, к которой я приступаю, каждая проведенная линия, каждая наложенная тень будит во мне новый вопрос. Вопрос о ней. Или о ней и обо мне.

Что мы знаем друг о друге? Что хотим узнать? Можно ли сохранить часть себя только для себя самого? Ту часть, которую стыдно показывать другим, свою изнанку. Или нужно вывернуть душу и показать себя таким, какой есть? Вытащить на свет всю ту грязь, которая лежит на самом дне?

Или все дело в нашей непохожести? Ведь мы, люди, все разные. Мы даже по-разному открыты и по-разному закрыты для других. Я сам не всегда одинаковый. Все зависит от того, с кем я и в каком настроении.

— Как дела? — спрашивает Мари-Лу.

— Идут, — говорю я. — Самое трудное только начинается.

— Я чувствую себя Моной Лизой, — говорит Мари-Лу и таинственно улыбается.

— Ты красивее.

— А правда, что она на самом деле мужчина?

— Кто? Мона Лиза?

— Да, я слышала такую версию.

— Я не верю в это. Леонардо да Винчи был гением. Он жил в пятнадцатом веке и писал картины лучше, чем кто-либо сегодня.

— Интересно, кем она была?

Я пропускаю вопрос мимо ушей, а сам думаю: «А ты, Мари-Лу? Кто ты на самом деле? По правде говоря, я так мало о тебе знаю».

Возможно, я сам виноват. Придумал себе такой образ Мари-Лу, какой хотел ее видеть. А может, это временами дают о себе знать воспоминания о лете, когда нам было двенадцать. Остались ли мы все теми же, какими были три года назад? Я сам себе задаю вопрос и сам отвечаю: нет.

Каждый из нас идет дальше. Постоянно. Все дальше и дальше. Я должен постараться разглядеть ту Мари-Лу, которая передо мной здесь и сейчас.

— Ты опять закрываешь лицо цветами, — говорю я.

— Прости.

Я чувствую, что не хочу больше рисовать. Она сегодня какая-то напряженная. И дело не только в волосах. Дело в ней самой. Сегодня она сидит как фарфоровая кукла.

— Думаю, на сегодня хватит. Свет не тот, — вру я.