— А я не знаю, нравится ли мне они, — говорю я. — Бритт любила их. Она называла их «последний шанс».

— Почему?

— Из-за яркого розово-красного цвета. Женщины в возрасте носят одежду такого цвета, когда хотят выглядеть по-настоящему красивыми. Чтобы их наконец заметили. Ведь это последний шанс подцепить какого-нибудь мужика. Так говорит Бритт.

Мари-Лу смеется:

— Такого я еще не слышала.

— Я пользуюсь этими цветами как календарем. Когда распускаются последние цветки на верхушке, значит, лето почти закончилось.

— Тогда стоит воспользоваться последним шансом и наслаждаться каникулами, — говорит Мари-Лу.

Она смотрит на высокие соцветия. Мелкие цветочки распустились едва на половину высоты. Еще есть время. Много времени. Прежде чем закончится лето.

— Так много глаз, — говорит она. — Я вспомнила, как ты сказал, что цветы — глаза земли. Здесь они видят ну очень хорошо.

— Да, я знаю.

— А знаешь, как мы обычно называли иван-чай?

— Нет.

— Лисий зад!

Мы смеемся.

— Хочешь кусочек торта? Это настоящая луговая земляника. А вот все остальное — полная халтура.

Мари-Лу кивает, и я отрезаю большой кусок для нее и почти такой же для себя.

— Очень вкусно, Адам, — говорит она, берет крупную ягоду и отправляет ее в рот. — Так значит, ты вчера ходил за земляникой?

— Да.

Мы с удовольствием едим торт, который оказывается довольно вкусным, несмотря на отсутствие соды. Вскоре я чувствую, что мы приближаемся к тому моменту, когда новорожденный должен наслаждаться подарками.

— Я ничего не купил тебе, — говорю я.

— Все это — больше, чем один подарок, — возражает Мари-Лу, указывая чайной ложкой на праздничный поднос.

— Но кое-что ты получишь.

— Что же?

— Подарком будешь ты, Мари-Лу. Я подарю тебе твой портрет. Это единственное, что я могу сделать. Но ты должна мне помочь. Тебе придется позировать. Возможно, несколько часов. Ты в курсе?

— С огромным удовольствием, — говорит Мари-Лу, и ее голос звучит немного взволнованно.

— Помнишь то лето, когда нам было двенадцать, и мы часто бывали на «нашем» лугу? Однажды ты попросила меня нарисовать твой портрет. Но тогда я отказался. Я не был уверен, что у меня получится. Я пообещал, что однажды я тебя обязательно нарисую, когда научусь. Теперь я хочу попробовать.

— Я этого не помню, — осторожно говорит Мари-Лу. — Но это чудесный подарок. Лучшее, что ты мне можешь подарить.

Мы почти не покидаем мостков. Сегодня самый жаркий день с тех пор, как началось лето. Северное солнце редко палит с такой силой. Мы лежим и жалуемся на зной — как обычно, когда наконец наступает лето. Слишком жарко, чтобы делать что-то, даже чтобы рисовать.

— Чем ты будешь заниматься потом? Станешь художником? — спрашивает Мари-Лу.

— Не знаю. Многие имеют талант к рисованию. Но чтобы стать художником, нужно отыскать свой собственный стиль, свой взгляд на вещи. Я не знаю, получится ли у меня.

— Кем же тогда ты станешь, если не станешь художником?

— Временами я думал, что неплохо бы стать ботаником и заниматься цветами, но пусть лучше это будет моим хобби, как у папы.

— Может, станешь журналистом, как Андерс?

— Не знаю, может быть. Или фотографом, это звучит веселее.

— Из тебя получился бы прекрасный фотограф, Адам.

— А ты? В детстве ты хотела стать певицей. Ты устраивала концерты в сарае. Помнишь? Ты так здорово пела.

Мари-Лу смеется и кивает:

— Я же все еще пою. Это единственное, что осталось от меня прежней. Я пою в хоре. Но уже давным-давно я перестала мечтать о том, что стану певицей. В таком случае лучше уж актрисой, но на актеров в инвалидных колясках спрос небольшой.

Некоторое время мы молчим. Я замечаю, что мы оба смотрим в сторону Нордена. Или, скорее, косо поглядываем, потому что, кажется, что смотреть туда запрещено.

— Ты не поддерживаешь контакт с Бьёрном?

— Он звонит иногда. Не так часто, как раньше. И это почти прекрасно. Он постоянно просит прощения. Иногда по голосу слышно, что он пьян в стельку.

— Ты не хочешь его навестить?

Мари-Лу качает головой:

— Он не хочет.

— Почему?

— Он сам так сказал. Думаю, ему стыдно за то, каким он стал.

— И ты не хочешь его навещать, потому что он не хочет?

— Примерно так.

Затем мы купаемся. Я спрыгиваю в воду и снимаю с мостков Мари-Лу. Беру ее на руки, несу к берегу и усаживаю на песчаное дно, где вода доходит мне до колен. Она ложится на спину и вытягивается.

— Как здорово! — говорит она. — Вода такая теплая!

Я киваю, отхожу туда, где поглубже, и ныряю с головой.

Потом иду за пенопластом и некоторое время упражняюсь в плавании. В этот раз получается хуже. Голова так и норовит уйти под воду.

— Не бойся, Адам! — подбадривает меня Мари-Лу.

Когда я поднимаю ее, она обнимает меня мокрыми руками и целует в губы.

— Спасибо за помощь, — говорит она. — Я впервые купаюсь в озере. Впервые за три года. Еще один прекрасный подарок на день рождения.

Вечером мы собираемся поужинать на мостках. Я нахожу в сарае переносной гриль, но он в таком плачевном состоянии, что проходит немало времени, прежде чем мне удается отчистить его от толстого слоя золы и ржавчины. Решетка вся в саже и остатках еды. Все-таки мой папа — неряха. Ничего не может без меня сделать.

— Посмотри-ка, парус для нашей лодки, — говорю я, сняв несколько коробок в поисках щетки с металлической щетиной.

Мари-Лу подъезжает и осматривает находку, которую я расстелил на бетонном полу. Некогда белый парус теперь серого цвета и пахнет затхлостью.

— Кажется, он целый, — говорю я.

— А кливер [8]есть?

— Думаю, да.

Я возвращаюсь к куче коробок и достаю парус меньшего размера. Он слегка заплесневел и еще темнее от грязи, чем первый.

— Конечно, он не очень красив, но еще вполне пригоден, — говорит Мари-Лу.

— Прокатимся по озеру? — спрашиваю я.

Мари-Лу качает головой.

Я выношу оба паруса на солнышко и вешаю на гвозди, вбитые в стену сарая, где раньше висела сеть.

— Позже постираю их с мылом, — говорю я.

Я тащу гриль на мостки, а потом мы прочесываем сарай в поисках угля, но ничего не находим. К тому же нет жидкости для розжига.

— Воспользуемся дедовским способом, — говорит Мари-Лу. — Шишки тоже подойдут.

Я беру пластмассовое ведро, иду к краю леса и набираю сухих сосновых шишек. Поверх шишек кладу немного сухих еловых веток.

Мари-Лу уже положила смятые газетные листы под решетку гриля. Вокруг бумаги я строю шалашик из сухих веток, а сверху — сосновые шишки. Раздвигаю прутики и поджигаю газету.

Потом иду в кухню, достаю из духовки противень и наполняю его крупно нарезанными кусками овощей: репчатого лука, помидоров, моркови, картофеля, сладкого красного перца. Добавляю банку консервированных шампиньонов, солю, перчу, сбрызгиваю все это растительным маслом и иду к Мари-Лу.

— Какой великолепный жар, — говорю я и ставлю противень на решетку с раскаленными докрасна шишками.

— Чуть не забыл про соус, — говорю я и снова исчезаю в доме.

Готовлю на скорую руку соус из банки нарезанных помидоров и ложки сметаны. Добавляю немного сушеных специй Бритт.

Затем захожу в кладовку, прохожу мимо полок с консервами, и еще дальше, к низкой стене, там, как мне известно, хранятся бутылки с вином. Выбираю бутылку белого вина с самой красивой этикеткой.

Когда я возвращаюсь на мостки, от противня с овощами поднимается пар и аромат еды дразнит ноздри. Мари-Лу переодевается. Она сняла верхнюю часть бикини и путается в штанинах джинсов. Лучи вечернего солнца придают ее коже мягкий красно-желтый цвет.

— Я обожгла ногу, — говорит она и, не стесняясь, поворачивается ко мне. У нее довольно красивая грудь, и, естественно, я не могу удержаться и глазею на нее. Мари-Лу смеется, словно только что вспомнила, что забыла одеться, и натягивает футболку.