– Завари.

            Мих сел в кухне на табурет.

– Только мне говорить не хочется, – предупредил Ленку. – Я сегодня наговорился уже. А ты как будто зла на меня.

– Может, и зла. Мы с Максом расстались, – Ленка подала чашку. – После того, как он с тобой пообщался.

– Если у человека шаткие убеждения, то нет смысла их укреплять. Их лучше разрушить. Это полезнее для обоих. Иначе они могут рухнуть в самый неподходящий момент.

– Это теоретически так, наверное. А практически… я беременна.

            Мих вспомнил вдруг свою отчетливую мысль о Ленкином сыне в тот вечер, когда она готовилась к свиданию с Максом. Может, от этой мысли она и забеременела.

            Помолчали.

– Я не хочу ему говорить. И аборт не хочу делать. Я впервые беременна. Может, это уже и все. Все для меня.

– Ну, и не говори. Сама справишься. Если что – я помогу.

            Она рассмеялась.

– Это же не портфель нести. Это чужой ребенок. Он расти будет, вопросы задавать. Наверное, все-таки нужно сказать Максу. Хотя так выходит, будто просить его нужно.

– Вот это я зашел чайку попить…

            Ленка подперла голову рукой.

– Знаешь, я вдруг почувствовала, что сама перестала быть ребенком. Нам всем за тридцать, а мы как дети – живем с родителями, бегаем на свидания, балуем себя сладеньким, гоняем на новых машинах, колбасимся в клубах. По-разному, но все равно живем для себя. И внутри тоже остаемся детьми: стесняемся спросить, стесняемся попросить, боимся показаться смешными, глупыми, боимся чужого мнения. Но когда мы будем защищать своих детей, уже ничего не будем бояться, ни с чем не будем считаться. Я чувствую, что ради своего ребенка могу весь мир с его условностями послать к черту. Если ребенку нужен отец, я попрошу Макса – что ж тут такого? Может, он и согласится.

            Мих молчал.

– Что же ты чай не пьешь? – заботливо спросила Ленка. – Мама как? Давно ее не видела.

– И я тоже. Все работает. Бизнес – это сложный механизм. Все должно вертеться. А ты Макса любишь что ли?

– Ну, так получается, – кивнула она. – Иначе зачем бы я с ним спала?

– Да вот и я не знаю.

– Просто ради секса я уже давно ни с кем не сплю, – она засмеялась. – Чай остыл твой.

            Еще помолчали. Но Мих заметил, что даже молчать наедине с Ленкой не было неловко, ее жесты перестали быть нервными, и даже острые локти как будто сделались не такими острыми.

– А ты похорошела, Ленк.

– Это я старею. Говорят же, что старость выравнивает, и в гробу человек лежит идеальным, симметричным, пропорциональным. Поэтому – «горбатого могила исправит», а не потому что это невозможно.

– И помудрела.

            Горечь затопила все, взяла за горло. Горечь… от новости о ее беременности, от разговоров о старости, от въевшегося белого дыма Ольгиных сигарет.

– Мне очень тяжело, – сказал Мих.

– Знаю. Иначе ты не сидел бы тут, со мной, в четыре утра. Думаю, тебе надо работу менять, – сказала вдруг она.

– Да не из-за работы. Что ж вы все мне ищете поприще, на котором я принес бы больше пользы!

– Нет, на котором ты причинил бы меньше вреда. Я же помню, как ты бредил этой дурацкой психологией, как людей спасать хотел, вести переговоры с террористами, возвращать похищенных детей, заложников…

– Мне тогда шестнадцать было, а сейчас тридцать два. Энтузиазма осталось в два раза меньше, – усмехнулся он.

            Но Ленка не улыбнулась.  

– Не в энтузиазме дело. Просто ты людей тогда любил больше. А теперь они для тебя просто клиенты. И ты их даже не одобряешь.

– Меньше бы ты думала на отвлеченные темы…

            Она поднялась, выплеснула его остывший чай в раковину.

– Я же по-дружески, Мих. По-дружески. Я же о тебе переживаю. Ты вот какой стал – замкнутый. К тебе и подступиться страшно, не говоря уже о том, чтобы душу тебе раскрывать. У тебя же на лице написано, что ты все их проблемы в гробу видел, что тебе их жалобы побоку. А так ведь не должно быть. Почему-то те, кто должен проявлять сострадание, для кого это профессиональный долг, меньше всех его проявляют. Милиционеры, пожарные, доктора – самые черствые люди. Если ты, например, стоишь на остановке, и у тебя ногу свело судорогой, тот, кто рядом стоит, тебе обязательно посочувствует. Скажет: «А вы постучите пяткой», или «Вот здесь потрите», или «Моя бабушка чеснок прикладывала», или «А мне только компресс с мочой от судорог помогает». А теперь представь, что ты пошел с этой судорогой в больницу, что тебе врач скажет? «Это что еще за проблема? Больничный перед отпуском захотелось?».

Поэтому и милиция дел не открывает, а пожарные приезжают, когда все уже дотла сгорело. Тогда работы меньше. Потому что работа – это люди, а людей они ненавидят. И им самим тяжело от этого, неспокойно. Учителя такие психованные, потому что убить полкласса готовы, и дети должны привыкать к ощущению, что посторонний человек тебя ни за что ненавидит, просто потому что ненавидит свою работу. Я много думала об этом. О том, что не каждый должен работать с людьми, не каждый, у кого есть диплом. Вот у меня – цифры, отчеты, платежки, накладные. И я люблю цифры. А если бы не любила – не стала бы этого терпеть. И ты не должен. Почему молчишь? Не согласен?

– Мне спать хочется.

– Да ведь некогда уже, – Ленка взглянула на настенные часы. – Уже и мне собираться пора. Ты иди домой, Мих. А то мне кажется, что ты мне снишься, и я тебе во сне говорю то, о чем давно сказать хотела.

– Пойду, если ты все сказала.

– Не все. Но лучше иди.

            В своей квартире он прошел на кухню и снова сел на табурет. Протер глаза, как будто проснулся. Пора на работу.

11. ЖАЛОБЫ

– Так вот я и говорю, что этот ваш психолог…

– Какой именно?

– Который мужчина.

– И что он?

– Так вот я и говорю, что он окурки в банку из-под кофе кидает и в коридоре на подоконнике оставляет. И в кабинете окна открывает, а окна нельзя открывать, потому что кондиционер работает. А он открывает, чтобы сквозняк был. А окурки потом в коридоре неприятно воняют всю ночь, а когда утром Марина Федоровна приходит, то всегда вычищать должна и коридор проветривать. Вы уж, Мария Григорьевна…

– Гордеевна.

– Простите, Гордеевна, примите к нему меры. Потому что наши девочки уморились за ним вычищать. Это же не дома, тут папы-мамы нету.

– Я поняла.

– Уж пожалуйста.

            Мих еще постоял в дверях. Подстерегать охранника в коридоре и разбираться было неловко. «Все нам неловко, все мы, как дети, все мы стесняемся», – думал он чужими фразами, и утренняя непривычная тошнота волнами бродила по телу, подкатывая к горлу.

            Вошел резко и нос к носу столкнулся с охранником.

– Да вот он, собственно, – кивнула Мария Гордеевна, – ваш курильщик.

            Охранник замялся.

– Да я с ним уже имел беседу. По поводу.

– И что? – насупился Мих. – Никак ваша уборщица не уймется?

            Тот отскочил к двери. Мария Гордеевна довольно кивнула.

– Вот они, нравы современной молодежи. Накурить, насвинячить, мебель передвинуть, чужие канцелярские принадлежности выбросить.  

            Мих вдруг подошел и открыл окно.

– Да нельзя же открывать! Говорят же тебе: кондиционер работает! – взвизгнула Мария Гордеевна.

– Если человеку душно, ему все можно. А вам я сейчас заявление напишу.

– Какое еще заявление?

– По собственному желанию.

            Видно было, что Мария Гордеевна оглушена неожиданной радостью, как взрывом салюта. Мэр как-никак мог и двинуть своего ставленника на ее место, а тут вдруг – «по собственному». Она поспешно сунула Миху лист бумаги.

– Сейчас, Мария Гордеевна, не паникуйте. Я покурю.

            Вообще Мих курил редко, но если говорят, что курит, почему не курить?

– И куда пойдешь на работу?