Он не действует, но лишь откликается, и здесь авторы «Дао дэ цзина» утверждают приоритет «естественного закона» или «естественности» (цзыжань), ибо лишь он один воистину царит в мире. Даже Дао подчинено этому закону — «Дао естественно» или «Дао сополагает себя с естественным законом» (§ 25). Строй самого языка «Дао дэ цзина» как бы подчинён осознанию этого следования. Таково понятие «ин» (следовать, чутко откликаться), например, «мудрец следует, но не действует». Позже оно стало коррелироваться с буддийским понятием «хэту» или «хэтупхалы», которое обозначало условия, предопределяющие судьбу человека, соответствие следствий причинам или, проще говоря, его карму.
Поэтому многие фразы означают не просто «следование вещам» (для этого есть другой термин — «суй»), но именно опору на вещи, их использование в мистическом пространстве жизни. Мудрец полагается именно на естественный закон, заключённый во всех явлениях, и следует естественно не столько делам или явлениям, но тому высшему закону, который заключён в них.
В своём вечном следовании естественному закону человек избавляется от сложнейшего комплекса чувств, замутняющих сознание, который лаоисты называли одним словом «хо» — тревоги, сомнения, соблазны, очарования, смешение чувств. Мудрец избавлен от желаний, которые в даосизме часто синонимировались со страстями (цин), или, точнее, «он желает недеяния», то есть обладает противожеланиями. Такой человек свободен от корысти, алчности, но в то же время «чем больше он даёт другим, тем богаче становится сам». Если все люди живут по принципу самоусиления, накопления, то есть усложнения жизни, делая её внешне более многообразной и комплексной, то мудрец её постоянно упрощает, приходя к некой «изначальной простоте» (пу), что является синонимом Дао. В даосизме под воздействием этой идеи «Дао дэ цзина» даже сложилась концепция «возвращения к простоте и обретения истинности», когда даосы жили в скромных жилищах, ходили в холщовых одеждах, что не мешало им, говоря словами трактатов, «в душе беречь драгоценную яшму». И здесь всё по-настоящему ценное оказывалось внутри в неявленном состоянии.
Эта изначальная простота не позволяет мудрецу проявлять себя, в чём его образ сходен с русскими христианскими отшельниками или индийскими гуру. У него три качества или три «сокровища»: бережливость, великодушие и то, что он не осмеливается быть первым в Поднебесной (§ 67). Он ставит себя всегда позади людей и советует правителю, если тот хочет быть впереди всех, в своих речах ставить себя ниже людей. Как невидимое Дао соотносится с миром видимым, так же мудрец соотносится с людьми, правителями, государством — ставит себя «в нижнюю позицию» (здесь образное сравнение — самка и самец в § 61) и при этом оказывается неявленным правителем всей Поднебесной.
Обратим внимание: в Китае служили не народу, а именно государству — явлению трансцендентному по возникновению и сакральному по своему характеру. Государство это не совокупность людей, живущих в нём, но сущность, бесконечно превосходящая обычную разумность бытия, оно потусторонне, как всякая мистическая реальность, как горизонт сознания и идеал существования.
Народу, как бесконечно большой и обезличенной группе (не случайно дословно по-китайски он обозначается как «байсин» — «сотни людей»), противостоит индивидуальность мудреца. Правда, индивидуальность эта особого рода — по сути, мудрец не более чем отражение, отблеск Дао. Он впрессован в эту действительность, представляет собой не столько одиноко стоящую сосну посреди голых гор, сколько саму ткань бытия, его первооснову. В этом — парадокс его обыденности, ведь мы зачастую замечаем лишь то, что бросается в глаза, как отчетливо улавливаем резкую паузу на фоне неумолчных переливов музыки. Он столь же обыден, как и то начало, откуда он черпает силы, — Дао. Великий Путь не имеет явных проявлений, не случайно, «глядя на него, не увидеть его», как не случайны и его определения как «обыденного» и «редко встречаемого».
Мудрец присутствует в этом мире как характерная и вполне привычная черта этой реальности, а не как древний громовержец со всеми свойствами грозного владыки, и в этом — отличие идеала ши от героя архаической традиции. Параллелизм здесь не сложно заметить, ведь Дао, присутствующее как великая мощь, но проявляющееся как обыденность, так же преодолевает архаическое понятие «верховного владыки», данного всегда явно и отчетливо. Например, Небо в древней традиции могло карать и миловать, изменять путь человека, давать ему богатство и знатность. У Дао же такие черты «вседержителя» отсутствуют, хотя оно обладает возможностью высшего дара — дара жизни, дара самого факта существования.
Именно из-за естественности Дао Благая мощь — Дэ становится важнейшим атрибутом правильной жизни, предельной мудрости, связующим звеном между нашей реальностью и её тёмным двойником. В этом пространстве Дэ не существует принципиальных крайностей, равно как нет граней у круга, и именно поэтому здесь высшее Знание равно незнанию, истинное деяние — недеянию, предельное проявление — сокрытости и умалению, а великий звук обращается в молчание.
Качества Дао и его носителя мудреца хорошо видны из самого текста «Дао дэ цзина» и их не имеет смысла пересказывать. Здесь же отметим, что мудрецов, получивших такое высшее знание, немного, и ещё меньше тех, кто способен наделить ими своих последователей путём «истинной передачи». Лао-цзы, как бы предчувствуя будущую профанацию и механическое восприятие своих идей, горестно заметил: «Мои слова легко понять и столь же легко им следовать. И всё же никто в мире не способен их понять и тем более следовать им» (§ 70). Учение о том, что «противоположно вещам», о сокровенном Дао и неком антимире фантазма оказалось слишком сложно, так как его надо было не изучать, а прочувствовать сердцем. При этом составители трактата показали конкретное применение удивительного учения, в частности для управления страной.
Нужно ли управлять народом? Столь примитивный, казалось бы, вопрос для раннего даосизма решался весьма тонко и неординарно. Если народом управлять, — это значит вмешиваться в естественный ход событий, нарушая спонтанность самопроявления Дао чисто человеческими приказами и законами. Но если им не управлять, — где гарантия того, что «Поднебесная не придёт в хаос», что было предметом навязчивого страха любого правителя? Вспомним ситуацию, которая сложилась в Китае на момент создания «Дао дэ цзина»: бесконечные войны, конфликты и интриги между царствами. Среди мудрецов даже сложилось особое направление «создателей альянсов», или союзов, одних царств против других. Философская школа, к которой принадлежал мудрец, большого значения не имела. Намного важнее были его личное обаяние, сила воздействия, красноречие и даже знание военной стратегии. Последним, например, прославился философ Мо-цзы, которому концепция всеобщей любви и единения через неё всех людей не мешала давать правителям великолепные стратегические советы, которые помогали одерживать верх в важных сражениях.
Давать советы властительным правителям, людям вспыльчивым и своевластным, хотя далеко не глупым, было небезопасно. Нужно было меткое слово, афористичная мудрость и умение предвидеть ситуацию. Именно последним, по легенде, и отличался Лao-цзы. Одна из историй произошла с ним через 128 лет после смерти Конфуция, то есть в середине IV в. до н. э. Сыма Цянь описывает, что некий Дань, хранитель архивов, был вызван на высочайшую аудиенцию к правителю царства Цинь. Этот Дань произнёс пророческие слова: «Вначале царства Цинь и Чжоу были едины. Будучи едиными в течение пятисот лет, они разделились. Но через семьдесят лет должен родиться великий правитель». И действительно, приблизительно через семьдесят лет, в 221 г. до н. э., возникло централизованное государство, объединённое властной рукой первого императора Китая Цинь Шихуана.
«Дао дэ цзин» не является книгой о том, как управлять государством, однако сам характер трактата позволяет сделать плавный и незаметный переход от рассуждений о бессущностном хаосе и вселенской пустоте к искусству управления через недеяние. Прежде всего, в «Лао-цзы» уравнены два понятия: «мудрец» и «правитель». Действительно, разве человеку, не обретшему Дао, может быть доверено управление государством? Разве это не приобретёт оттенок профанации сакрального акта управления? На истинного правителя распространяются все качества мудреца. Он незаметен («Лучший правитель — тот, о котором народ не знает»), — правит исподволь, не через приказы, а через умы, через «сердце народа».
