Жирарде, всем сердцем привязавшись к России, использовал любую возможность, чтобы побывать в Петербурге и Москве. И, может быть, обаяние этого человека, умение с достоинством вести себя в обществе и блестящее знание русского языка во многом повлияли на решение Дмитрия Ивановича доверить ему воспитание и образование сына. Так Михаил оказался в Париже.

За семью печатями осталась сокрытой программа обучения, которую наверняка имел пансион, неизвестны нам имена сверстников, рядом с которыми провел пять лет юный Скобелев. Несомненно одно – Жирарде выделял его из общей массы учеников. По его собственным словам, Жирарде определил в Михаиле «душу возвышенную, искреннюю, полную жажды знаний».

Скобелев поражал современников глубиной познаний. Он без труда говорил на восьми европейских языках и мог читать наизусть большие отрывки из произведений Бальзака, Шеридана, Герберта Спенсера, Геймли, среди русских писателей он особо ценил прозу и поэзию Лермонтова, социально звучащие стихи А. С. Хомякова, И. В. Киреевского. Скобелев был неплохим музыкантом, и те, кому удавалось слушать его игру на фортепиано и пение красивым баритоном, могли по достоинству оценить его. В течение пяти лет учебы в пансионе Жирарде исподволь, но неизменно направлял энергию юноши на познание мира и человеческих взаимоотношений. Между учеником и учителем возникла и крепла день ото дня незримая духовная связь, которая выдержала испытание временем.

Годы спустя Ольга Николаевна Скобелева, не единожды навещавшая сына в Париже, оценивая педагогические усилия Жирарде, говорила: «Нашему старому другу мы обязаны, что Миша стал сдерживать свою пылкую натуру… m-r Жирарде… развил в нем честные инстинкты и вывел его на дорогу». Сам же Жирарде о юном Скобелеве отзывался так: «Михаил Дмитриевич в детстве был очень умный, бойкий мальчик, очень самостоятельный, любознательный и любил выводить свои решения».

Любовь к воспитаннику не ослепляла разум, и где-то в душе зрело беспокойство за будущее Михаила Скобелева. Добродушный Жирарде повторял: «Он плохо кончит, говорю вам, что плохо кончит, потому что он сумасшедший, этот юноша!» Очевидно, что в этой фразе речь идет вовсе не об искалеченной психике, а об особенностях характера, уже в ранние годы проявившихся у Скобелева. Он, по свидетельству французской писательницы Жюльетты Адам, «возмущался еще с детства против общепринятых правил». Попытка экспрессивной француженки представить Скобелева бунтарем не имеет почвы, но то, что в его натуре уже в юном возрасте вызревал протест против схоластики, казенщины, оторванности знаний от реальной действительности, сомнению не подлежит. Утвердительно можно сказать, что из всех предметов обучения Скобелев с особым старанием и дотошностью штудировал историю. Истину, высказанную еще Цицероном: «Не знать, что было до того, как ты родился, значит навсегда остаться ребенком», Скобелев отстаивал горячо и настойчиво на протяжении всей жизни.

Тонкий психолог Жирарде, прекрасно осведомленный об атмосфере, царившей в семье Скобелевых, где понятия «долг» и «честь» были главенствующими, с особым тактом воспитывал в юноше чувство ответственности за судьбу Отечества. Поразительно, что сделал это ни кто иной, а француз. Жирарде настолько привязался к своему питомцу, что по истечении срока обучения Михаила в пансионе без раздумий сдал дела и выехал вместе с ним в Петербург. Разросшаяся к тому времени семья воспитанника приняла Жирарде с истинно скобелевским радушием и гостеприимством. На предложение Ольги Николаевны стать домашним учителем Жирарде не посмел ответить отказом.

Какой оказалась встреча Скобелева с родиной? Ведь он покинул ее мальчиком, а возвратился юношей. Изысканное воспитание и великолепное образование, да и сам Париж, законодатель мод и нравов, вполне могли сотворить натуру инфантильную и беззаботную. Чего греха таить, на многих сверстников Михаила столица Франции действовала завораживающе. На Россию они взирали, словно в кривое зеркало. Европеизированные юноши, чувственно чмокавшие губами при воспоминании о времени, проведенном вне России, сыпали французскими и немецкими фразами и пренебрежительно фыркали при одном только упоминании мест, откуда были родом. Таким ли был Скобелев? Без сомнения, нет.

Однако было бы наивно представлять юного Скобелева этаким сухарем, который равнодушно воспринимал жизнь на Западе. Да, он впитывал словно губка знания, восхищался открытостью иностранцев, но и подмечал их надменность и порочность бытия. Вероятно уже тогда в Скобелеве зародилось умение сравнивать и сопоставлять российскую действительность с той, с которой он сталкивался в течение пяти лет.

Казалось бы, такое сравнение складывалось не в пользу российских реалий. Но нет! Воспоминания о Скобелеве свидетельствуют, что он был не лишен сентиментальности, и как только хандра одолевала его, спешил в милое его сердцу Спасское. Будучи за границей, он грезил о роскошных кудрявых липах, девичьим хороводом окружавших имение, о величественном, то задумчивом, то разливистом звоне колоколов, о волшебном запахе ладана, в который, казалось, погружался этот дивный российский уголок в престольные праздники. Предполагал ли он тогда, что до боли знакомая пыльная рязанская дорога приведет его в Спасское к вечному пристанищу?

О набожности Скобелева неизвестно ничего. Святые для любого православного христианина слова «Господь Бог, Иисус Христос, Святой Дух» он старательно обходил как в речи, так и на письме. Но считать Скобелева откровенным безбожником было бы заблуждением. Судя по его разрозненным высказываниям, он основательно знал Библию, находил многое поучительное в Священном писании и извлек собственное понимание христианства. Многовековые каноны Скобелев трактовал по-своему, возведя в главенствующий постулат всеобщее славянское благоденствие, жертвенность в осуществлении высоких идеалов, сознательный труд и терпение.

Итак, Скобелев сумел сохранить привязанность к родной земле и потому изрядно волновался в ожидании протяжного гудка паровоза, известившего о скором свидании с Петербургом…

В 1861 году ему предстояло держать экзамены в Петербургский университет. Факультет он выбрал математический. Ровно год продолжались подготовительные занятия, ходом которых руководил профессор Л. Н. Модзалевский. В одном из писем читаем: «Сам я сдал с рук двоих учеников и с большим успехом, свидетелями которого были некоторые профессора и попечитель. Экзамен домашний производился у Скобелева с Адлербергом, в квартире молодого Адлерберга, сына министра. Успехами моего ученика остались довольны; на будущий год он будет держать экзамен в университет».

А. Ф. Кони, один из абитуриентов университета того же года, много позже так описывал Скобелева: «Вышел ко мне навстречу молодой стройный человек высокого роста с едва пробившейся пушистой бородкой, холодными глазами стального цвета и коротко остриженной головой. На нем, по моде того времени, были широчайшие серые брюки, длинный белый жилет и черный однобортный сюртук, а на шее, тоже по моде того времени, был повязан узенький черный галстук с вышитыми на концах цветочками. Манеры его были изысканно вежливы и обличали хорошее воспитание…» Они встретились во второй раз через двадцать лет – известный юрист и генерал-адъютант.

Но учеба в университете оказалась непродолжительной. Шел год провозглашения отмены крепостного права, год, всколыхнувший Россию студенческими волнениями. Нововведения значительно ослабили тугую удавку произвола и насилия, царивших в стенах учебных заведений России. Но дух консерватизма, когда научные познания отступали перед благонадежностью, в одночасье выветриться не мог, и студенты вышли на улицу с протестом. Студенческая среда была неоднородна, и одних митинговые страсти захватили целиком и полностью, другие с осуждением взирали на своих товарищей, с юношеской горячностью бросившихся в омут политической борьбы, третьи попросту ожидали, чем закончится противостояние с властями. Увы, закончилось оно печально для всех. Университет был закрыт. Возле дверей alma mater многих поколений русских студентов, поблескивавшей окнами пустынных аудиторий, появились жандармы.