— Фьямметта, — говорю я тихо, и она сразу оглядывается, потому что я нечасто называю ее по имени. — Я должен тебе кое-что сообщить.

Она улыбается, понимая, что речь идет о чем-то серьезном.

— Попробую угадать. Наверное, ты разговорился со знатным купцом, у которого дом на Большом канале и который всю жизнь мечтал о женщине с зелеными глазами и стрижеными светлыми волосами?

— Не совсем угадала. Я встретил Аретино.

Жаль, что они сделались врагами, — ведь у них было так много общего. Оба явились в Рим чужаками, оба происходили из низов, и при этом оба получили достаточно образования, чтобы не испытывать страха перед людьми более могущественными, но и менее умными, чем они сами. Оба обладали острым умом и еще более острым желанием разбогатеть при помощи этого ума, и оба, похоже, не знали поражения. Если она была моложе и красивее — что ж, это только справедливо: ведь женщины зарабатывают на жизнь не пером, а наружностью. А если у него был более злой язык — что ж, это оттого, что, как ни искушена была она в торговле телом, еще более продажным был он, хотя торговал не телом, а умом.

К тому времени, когда они познакомились, каждый уже по-своему процветал. Аретино пробился в круг Льва X, хотя и не самый близкий, и там его едкие злободневные высказывания привлекли внимание кардинала Джулио Медичи, который сделался его покровителем, дабы отвратить от себя его язвительность и направить ее на других. После смерти Льва началась борьба за папский престол, и Аретино так виртуозно отделал всех соперников Джулио, что, когда один из них все-таки стал Папой, сочинителю пришлось на некоторое время исчезнуть. Он вновь объявился спустя два года, когда на очередных выборах Папы наконец-то выиграла его лошадка. Наступила эпоха Климента VII.

Но в ту пору моя госпожа уже и сама была силой, с которой следовало считаться. В те дни Рим был для куртизанок домом родным. Он и в самом деле был их родиной. Город, населенный просвещенными церковниками, слишком светскими для того, чтобы вести святую жизнь, вскоре породил своего рода «двор», где женщины столь же утонченно поддерживали беседу, сколь вольно вели себя в постели. И спрос на красоту был так высок, что любая девушка с умом и воспитанием под стать своей внешности, если только ее мать готова была стать сводней, могла сколотить небольшое состояние, пока ее очарование не померкло. Из двенадцати претендентов на девственное ложе моей госпожи один — французский посланник — материализовал свое предложение в виде дома, который он оплачивал. Этот человек, как она теперь вспоминает, имел склонность к юным девушкам и настоящую страсть к мальчикам; а потому она рано освоила уловки с мужскими нарядами и хитрости содомии. Эти уменья, безусловно, достойны хорошей куртизанки, но они все же в значительной степени ограничивают возможности молодой женщины с такими задатками, как у моей госпожи, и вскоре ее мать уже всеми силами подыскивала ей других покровителей. Одним из них стал кардинал из круга нового Папы, а поскольку он ценил интересные беседы не меньше постельных утех, то скоро дом молодой красавицы сделался желанным местом для всех, кто ценил удовольствия не только телесные, но и умственные. Так она обратила на себя внимание Пьетро Аретино.

В другой жизни они и впрямь могли бы стать любовниками (в ту пору он был хорош собой, и достаточно было провести всего час в их обществе, чтобы понять: от их взаимно раздуваемого жара должна вспыхнуть искра). Но мать Фьямметты стерегла ее словно дракон. Эта смышленая женщина знала толк в своем деле и потому догадывалась, что когда богачи содержат женщин в соответствии с собственными вкусами, им едва ли понравится, если какой-то поэт-сквернослов начнет совать свой грязный нос в их личный горшочек с медом. Я сам в точности не знаю, что между ними произошло, ибо я — в ту пору новичок в доме — только вел счета и ведал кухней, однако хорошо помню утро, когда обнаружилось, что имя моей госпожи фигурирует в сатирах Аретино, появившихся ночью на статуе Пасквино, причем имя ее олицетворяло саму развратность Рима. И хотя подобная огласка для хорошей куртизанки являлась в той же мере похвалой, что и оскорблением, поведение Аретино было (мягко говоря) весьма невежливым, и обе стороны еще некоторое время, вопреки собственным привычкам, при всяком удобном случае поносили друг друга.

Но этим дело не кончилось. Следует добавить, что несколько лет спустя, когда Аретино сочинил цикл непристойных сонетов, чтобы поддержать опального гравера Маркантонио Раймонди, он предпочел не упоминать мою госпожу в числе знаменитых римских шлюх, имена которых там фигурировали. А позже, когда папский цензор, угрюмый епископ Джиберти, подослал к Аретино наемного убийцу с ножом, моя госпожа, прослышав о нанесенном ему увечье, не стала злорадствовать, как это делали многие другие, а оставила свои суждения при себе.

Она подвинулась ближе к окну, и я больше не видел ее лица. Как и в большинстве хороших куртизанок, в ней отлично уживаются сразу два вида чувств — те, которые в действительности испытывает, и те, которые изображает в угоду своим клиентам. Она часто проявляет любопытство и одновременно изнывает от скуки, бывает мила и раздосадована, смешлива и грустна, готова в любое мгновенье улечься в постель и начать любовную игру, тогда как на самом деле ей больше всего хочется уснуть там в одиночестве.

— Госпожа?

Она оборачивается, и, к своему удивлению, я вижу у нее в глазах смех.

— О, Бучино, что тебя так огорчило? Разумеется, он должен был рано или поздно оказаться в Венеции. Как мы сами не догадались? Куда ему было еще податься? Ведь он уже настроил против себя почти всю Италию! А пена всегда всплывает наверх. Что такое? Почему ты так на меня смотришь? Ты ведь не верил всем тем вещам, что рассказывали о нас, а? Все это была сплошная ложь! Римские сплетни — больше ничего. Мне он совершенно безразличен.

— К сожалению, не все так просто, — говорю я, несколько задетый тем, что она считает нужным притворяться передо мной — это передо мной-то! Впрочем, я подозреваю, что и перед самой собой тоже. — Пусть он и пена, но, судя по тому, что я видел, он и в самом деле собирается всплыть здесь на самый верх. К тому же ему известно, что мы в стесненном положении.

— Как? Откуда ему это известно? Что ты ему наговорил про меня? — Она вскипает при одной мысли об этом. — Боже мой, Бучино, кому, как не тебе, знать, что не подобает рассказывать никому о наших делах — тем более такому ядовитому пустозвону, как он. Пока я чахла в этой каморке, ты должен был хорошенько прочесать весь город. Как же ты упустил из виду такую крупную нечисть, как Аретино?

— Наверное, беда в том, что он не носит женского платья, — отвечаю я невозмутимо. — Гнев затуманил тебе разум. Ничего я ему не говорил. Мне и не нужно было ничего говорить. Пусть его бахвальство влиятельными связями — наполовину вранье, уже одно то, что тебя здесь никто не знает, свидетельствует о нашем бедственном положении.

— О-о! Уцелеть в римской резне, чтобы погибнуть от хулы склочного виршеплета! Мы этого не заслужили.

— Все не так плохо, как ты думаешь. Он говорил о тебе с нежностью. Наверное, он боялся, что ты погибла под обломками Рима. Он даже говорил, что мог бы помочь нам.

Она испускает протяжный вздох и качает головой. В конце концов, она всегда смотрит правде в глаза. Поверьте мне, не все женщины так быстро смиряются с неизбежностью.

— Не знаю, Бучино. С Аретино нужно быть настороже. Он хитрой лестью усыпляет ум, и можно поверить, что он твой друг. Но только перейди ему дорогу, и с его языка закапает яд гадюки. А что до его пера, то оно всегда обращено туда, где деньги. Наши «разногласия» — дело давнее, но я ни за что на свете не хотела бы хоть в чем-то быть ему обязанной.