И все это огнестрельное хозяйство перекрывали арки – главный секрет великого мастера. Откуда крестьянский сын Федор Конь знал законы сопротивления материалов неведомо, но только арочные пролеты в стене устроил он вовсе не для красоты. Такая структура гасила пушечные удары еще лучше бутовой смеси.

Уже живя в Москве, Гриша часто слышал, как бывалые полководцы дивятся смоленскому чуду, называя крепость не только лучшей в России, но и в Европе тоже. Однако на все его вопросы касательно нужности столь циклопического сооружения – ведь не только же с этого направления России грозит опасность! – внятного ответа получить он не мог. Все отделывались рассуждениями о «главной опасности, исходящей именно с Запада», об «изменении характера современной войны» и тому подобными излишне мудреными для юного ума фразами… Но ответить внятно никто не смог. И Григорий спрашивать перестал.

Поднявшись на площадку Фроловской башни[43], Колдырев действительно застал там воеводу в окружении других воинских начальников. Всего там собралось не менее двадцати человек, но площадка была достаточно просторна.

– Что же, и не спал вовсе, Гриня? – хмуро приветствовал Шеин поднявшегося к нему гостя. – Присоединяйся, что ли… Ну что, Горчаков, и от Веселухи до Заалтарной у нас слабых мест нету?

– Чаю, что ни с какой стороны нет! – отозвался князь.

– Не скажи! Беспокоят меня восточные башни, вообще все это направление. Даром, что к Богу да к Москве всего ближе.

Никакого плана руководству смоленской обороны было не нужно: крепость лежала как на ладони.

– Там скрытно к стене можно подойти… В общем, князь, как мы ране говорили: особое внимание востоку. С этим закончили пока. Теперь ты, Безобразов. Роспись по пушкам. Поправил?

– Готово дело!

– Как у тебя все споро. Люблю. Проверять не стану, но что у нас теперь, например, на… – Шеин повернулся в противоположную сторону, к западу. – Вот, на круглой Богословской башне. Зачитай.

– Читать мне не надобно, я и так помню… – Безобразов протянул Шеину бумагу. – Проверяй. В подошвенном бою тюфяк двух пядей с торелью, к нему ядер каменных три ста, пушкарь к нему Ивашко Цуриков… В этом году одну дочь Иван замуж выдал, еще три осталось… В среднем бою две пищали затинных. Выше того, в другом среднем бою, пищаль девятипядная. В верхнем бою, в зубцах, две пищали московских полуторных, к ним три ста ядер.

Все эти слова много говорили для каждого из собравшихся на смотровой площадке, но не для Григория. Он отвлекся и теперь наблюдал за красивым, хотя и бессмысленным действом внутри крепости. Вероятно, там проходил смотр стрельцов.

В своих алых кафтанах, в полном вооружении, они выстроились на зеленом лугу в четыре ряда. Четверка стрельцов делали три шага вперед, втыкали бердыши древками-ратовищами в землю, и, используя их как упор, клали сверху пищали-ручницы. Потом слаженно все четверо подхватывали свое холодное и огнестрельное оружие и бегом возвращались меж рядов в конец строя. Их место уже занимала новая четверка, а строй делал два шага вперед.

Так продолжалось бесконечно. Когда одни стрельцы занимали свое место в конце ряда, другие бежали вдоль строя, а третьи впереди как раз управлялись с бердышами и пищалями.

По небу плыли цепи кучевых облаков, и по земле бежали полосы света и тени. Когда стрелецкий строй оказывался на солнце, то алые кафтаны начинали в нем просто гореть, а отделка ножен и лезвия бердышей – пускать во все стороны солнечные зайчики.

Понятно, что такие учения вызывали полный восторг у обитателей крепости, и колонна стрельцов была окружена полукольцом зрителей. Григорий подумал, что накануне встречи с неприятелем главную военную силу можно было бы занять чем-нибудь более полезным, чем этим странным спектаклем, напоминающим детскую игру в «ручеек». Впрочем, для поднятия духа у народа…

А Безобразов, ведавший, помимо всего прочего, пушечным хозяйством, наконец заканчивал:

– В том же верхнем бою пищаль двухсаженная Ругодивская, что взята с казенного двора от верхних пороховых погребов, весу в ядрах двенадцать гривенок. Там же три человека с ручницами.

Шеин расхаживал туда-сюда по площадке и кидал вопросы:

– Сколько ядер к пищали девятипядной?

– Тож три ста.

– А весу в ядре?

– В ядре четыре гривенки.

– Как зовут дочек Ивашки?

Безобразов недоуменно воззрился на Шеина:

– Старшую, кажется…

Взрыв здорового мужского хохота не дал услышать имя старшей дочери пушкаря. Безобразов, махнув рукой, охотно присоединился к товарищам. Причем заржал с такой нечеловеческой силой, что, казалось, башня закачалась.

– Снова повторю: будь за пушки покоен, воевода, – сказал он, отсмеявшись. – Все проверены, пристреляны, вычищены – ни одна не подведет. Все двести две наизготове.

По прошлой росписи было сто девяносто, ты помнишь, но третьего дня с посадского острога еще дюжину вывезли. Знаешь, Михайло Борисович, мне даже хочется поглядеть, как поляки будут вертеться на сковородке, которую мы для них раскалим…

– Поглядишь. Теперь последнее. Скажи-ка мне, Горчаков… – Шеин вдруг замялся. – Посадских оповестили, что всем в крепости быть надобно?

– Оповестили… – Горчаков смотрел не в глаза воеводе, а в сторону Смоленского посада, раскинувшегося на другом берегу Днепра. – Сказано было всем, что подожжем.

Григорий мысленно охнул. Уж не ослышался ли он? Шеин собирается поджечь посад?!

– И как народ это выслушал, Петр Иванович? – негромко спросил Шеин, глядя в сторону.

– Ну, как-как, – второй смоленский воевода лишь пожал плечами. Что он сам думает о грядущем поджоге, было непонятно. – Бабы ревут, конечно, но это уж им так Бог велел… Хуже с некоторыми мужиками.

– С какими?

– Из купечества сильно недовольны. Да не просто недовольны… Криком кричат! – Горчаков резко повернулся к Михаилу. – К чему, мол, дома жечь, добро изничтожать? Кто не захочет жить под ляхами, пускай, дескать, уходит в крепость!.. Нам же – ляхи так ляхи, лишь бы жить при своем кровном. Больше, конечно, готовы уйти, но терема чтоб не трогали. Мол, даст Бог, ляхов погонят, можно будет к себе вернуться.

– Это что ж, измена, Горчаков?! – с яростью воскликнул Шеин. – Это когда ж на Руси врагу города дарили? Они хоть понимают, что и крепость, и посад вместе нам не удержать? Понимают ли, что все едино придется пушками тот посад разбивать? Ежели поляк тут задержится, как можно ему дома для постоя и роздыха оставлять?!

Колдырев стиснул зубы: а ведь прав воевода. На сто кругов прав…

– Кто-то понимает, а кто-то и нет! – вместо Горчакова ответил Шеину один из стрелецких сотников. – Я вон тоже посадский. Жена, дитев семеро… Так моя Матрена слова худого не сказала, спросила лишь, можно ли с собой корову взять. А у кого мошна – тому смерть тошна… Более всех горланил посадский голова[44].

– Никита Зобов?

Шеин изумленно воззрился сперва на стрелецкого сотника, затем на Горчакова. Тот лишь сокрушенно кивнул.

– А что же Зобову-то неймется? – воскликнул Михаил. – Или у него богатств не хватит новый терем опосля отстроить?

Ни Горчаков, ни кто другой из соратников смоленского воеводы не успели ему ответить. Оттолкнув Григория, ставшего как раз возле выхода с лестницы, на верхнюю площадку башни вылетел краснолицый рыжебородый стрелец:

– Боярин-воевода! Посольство к тебе из посаду!

– Посольство-о? – резко обернулся Шеин.

– Посадский голова, купец Зобов, с ним двое других купцов… и еще народ какой-то. Всего полтора десятка. Шумят, требуют, чтобы ты к ним спустился.

– Помяни черта… А сами подняться не могут? Раздались больно – лестница им узка?

– Так говорят – у тебя тут и без них народу полно…

– Откуда знают? – Михаил подступил к стрельцу вплотную так, что тот попятился. – Кто им докладывал?

– Не ведаю, Михайло Борисович! Они, покуда сюда шли, со многими говорили.