Поднимаясь по узкой лестнице на второй этаж, Катерина услыхала голоса. Говорили двое – Михаил и еще кто-то. Впрочем, другой голос она тотчас узнала. То был старший сокольничий воеводы и по совместительству губной староста Смоленска – Лаврентий Логачев. Он пользовался прочным доверием Шеина, был вхож к нему во всякое время. Многие в Смоленске дивились: отчего строгий воевода оделяет таким доверием этого невзрачного, неречистого человека, не то простодушного, не то, наоборот, хитрого… Впрочем, Катерине Лаврушка нравился. Не внешностью, конечно: был Логачев лыс, как коленка, а на глазах почти всегда носил круглые стеклышки. Но лишнего не скажет, вопросов глупых не задает, не подобострастен, как иные, и не нагл, как некоторые. При этом каким-то невероятным образом он умудрялся знать все и обо всех, как в самом Смоленске, так и по округе. И все, что он узнавал, неизменно доходило до воеводы.

Замедлив шаг, девушка невольно (а может, и нарочно) подслушала их разговор.

– Не скажи! Хуже, чем кость в горле Ключ-город для Сигизмунда, хуже. Точно ли по Витебской дороге идет? – спрашивал Шеин, видимо, шагая по горнице взад-вперед – его голос звучал то громче, то тише. – Все войско по одной дороге?

– Вся рать королевская, – ответил Логачев. – Не сомневайся, Михайло Борисович, не сомневайся! Мои соколы далеко летают и все видят.

Михаил весело фыркнул:

– Хорошие у тебя соколы, Лаврушка, говорящие. Ну и что они еще рассказали?

– Рассказали, что первым к Смоленску прибудет канцлер литовский Лев Сапега. А сам король с гетманом Жолкевским на день отстают… Но здесь все будут. Воинских людишек у них двенадцать или тринадцать тысяч. Еще казаки на подходе, тысчонок десять. Эти не бог весть какие бойцы – строя не знают, никого не слушаются, но для осады сгодятся.

– Значит, и ты думаешь, что осады не миновать? – быстро спросил Михаил.

– Приступом-то им нас не взять, Михайло Борисович!

– А знает Сигизмунд, что из четырех стрелецких приказов в крепости один остался?

– Уверен, что знает.

– Да ты никак?..

– Что ты, воевода, побойся Бога! Что ж, я переметчик, что ль? О таких вещах по-всякому становится известно.

– Думаешь, клюнет Сигизмунд?

– Должен!

– Ах, риск велик… Пока ж наших будет один на десять, если их казаков и наших обученных посадских не считать… Городовых дворян почти пять сот, да приказ стрелецкий четыре ста. Пушкари, затинщики, посадская стража…

– До зимы, как ты говорил, продержимся, Михайло Борисович. Это запросто.

– Кабы боле не пришлось, Лаврентий… Людей мало. До тебя у меня Дедюшин был – я ему приказал волости потрясти, пока время есть. Что-то дворянское ополчение задами к имениям поприрастало, будто войны давно не было. Кстати, часом не знаешь, чегой-то Андрей Савельич весь мокрый, словно кот из колодца вылез?

Логачев развел руками, виновато сверкнув очочками[36].

Михаил вдруг умолк, потом возвысил голос:

– А ты, Катя, не знаешь? Вошла бы ты уже! Али думаешь, я не слыхал, как твои сапожки по ступенькам простучали? Подслушивать-то зачем?

– Я не подслушивала, Миша! Как Бог свят, только-только поднялась, дух переводила. Да поди пойми чего из вашего военного разговора…

Катерина вбежала в просторную горницу, освещенную утренним солнцем, свободно входившим через открытые окна.

Они с Михаилом очень походили друг на друга, хотя на первый взгляд казались разными. У Кати волосы были каштановые, а у воеводы светлые, как зрелые пшеничные колосья. Однако и у него и у нее в волосах блистало золото, а глаза были совсем одинаковые – карие с солнечными искрами, которые у него делались ярче, когда он злился, а у нее – когда она радовалась. Оба вышли рослыми, шеинской породы, при этом Катерина все равно была Михаилу только по плечо.

– Мишенька, неужто ляхи и впрямь уже идут на нас? – Голос Кати невольно дрогнул.

– А ты надеялась, Сигизмунд передумает? – С ласковой усмешкой воевода легко приподнял ее и поцеловал в лоб. – С переходами да остановками через три-четыре дня здесь он уже будет… Так, Лаврушка?

– А как иначе? – с показным простодушием развел руками вездесущий сокольничий. – Шли бы немцы, так в два дня были б – у них, как у римлянских легионеров, все споро да скоро. А ляхи, извиняюсь, не покушавши да не проспавшись, в поход не выступят. Времечко-то у нас в самом деле есть, да не ахти какое!

– И что же теперь? – Овладев собой, Катя даже улыбнулась. – Я слыхала, нас вдесятеро меньше будет, чем ляхов…

– Ну, это Сигизмунд пусть так считает. Всего-то ему не ведомо. Нам только лучше – пусть задачку – крепостишку-то взять – полагает легонькой, на один зубок! – Михаил ответил на улыбку племянницы такой же улыбкой, но его глаза оставались серьезны. – Чем больше они положат голов под нашими стенами, тем государю Василию легче будет Москву от них оборонить… Ты ведь не боишься, Катеринушка?

– Кто? – Девушка задорно вздернула свои смоляные брови. – Я-то? Да когда ж я боялась-то, Миша?

Лаврентий смотрел на них и улыбался в свою негустую, рыжеватую с проседью бороду. Ему, как и многим во граде Смоленске, очень нравилась племянница воеводы, однако же он отлично понимал, что ягодка эта не про его лукошко, и просто любовался ею, ничуть не завидуя Дедюшину. Впрочем, проницательный Лаврушка догадывался, что завидовать «Андреюшке» особо и нечего.

– Воевода! Михайло Борисович!

Крик донесся с лестницы, и почти тотчас в комнату ввалились, толкая и отпихивая один другого, двое стрельцов.

– Что такое? – Шеин слегка отстранил прильнувшую к нему племянницу. – С чего крик?

– Ляха поймали, воевода, литовского человека! – завопил один из стрельцов. – Пер по дороге, точно за ним лешие гнались! Через одну заставу прорвался, окаянный, а на другой едва скрутили!

– Хороши у тебя, Мокей, стало быть, караульные на заставах, что один лях прорвать может! – отрезал Шеин. – А с чего вы взяли, что это лях?

– Так ведь, воевода, на нем и справа вся польская, и конь в польской сбруе. Кто ж, как не лях? Но по-нашему разумеет. К тебе вести требует. Но мы и сами б к тебе привели лазутчика…

– Не скажи, лазутчик прямо на заставу не пер бы, – ухмыльнулся Шеин. – А на вторую подряд тем паче. И уж точно не отправился бы в разведку в польском платье… Ладно, разберусь. Давайте его сюда!

После отчаянной возни на лестнице перед воеводой возник рослый человек в висевшем на нем мешком голубом польском жупане, со связанными за спиной руками и с нахлобученным на голову стрелецким алым колпаком. Его умудрились натянуть до кончика носа, так что оставался виден лишь бритый подбородок.

– Вот он, супостат! – рявкнул стрелец, ранее доложивший Шеину о поимке лазутчика. – Стой, пес неправославный, стой! Хотел к воеводе, вот и привели тебя к воеводе, чего ж лягаешься да бодаешься?

– Это кто тут неправославный?! – прогнусавил из-под колпака пленник. – Не обзывайся, не разобравшись!

– Замолчали оба! – приказал Шеин, приблизившись к стрельцам и их добыче. – И у кого ж из вас, ребята, башка-то такая здоровенная? Давай, головастый, снимай с парня свою шапку, не то растянется и носить не сможешь.

Стрелец потянул за верхушку колпака.

– Нос мне оторвешь, ирод! – завопил пленник.

Стоявшие в сторонке Логачев и Катерина с любопытством наблюдали за происходящим. Кате лишь до поры удавалось сдерживать смех. Когда воины уже вдвоем принялись стаскивать колпак с головы «лазутчика», а тот, взвыв от боли, начал крыть их в самых виртуозных выражениях, девушка залилась хохотом, прикрыв лицо рукой.

– Поди-ка отсюда, Катерина! – обернулся к ней воевода.

– Как же я выйду, когда они всю дверь перегородили? – возразила Катя. – А что бранятся, так нешто я брани не слышала – чай, при крепостях да заставах всю жизнь.

– Прошу прощения! – прогундело из-под шапки. – Я ж не знал, что тут женщина. А-а-а, ухо мое, ухо! Развяжете, убью ведь!